Ольга Романовна Трифонова
Б/У или любовь сумасшедших
Часть I
Усни — и всё в загадке станет ясно.
Ну что ж, посмотрим очередного бедолагу. Что там у него? «При падении повреждена левая височная область, возможно кровоизлияние. Под сомнением лобные доли… Как же он так грохнулся неловко? Надо вызвать Митю, какие-то помехи и на мониторе, и на электроэнцефалографе. Ну да бог с ними — рутинный случай. Сегодня пойдут послойные снимки. Господи, как надоела эта бесконечная ночь-сумерки! Так, пошли снимки, опять с помехами. Черт знает что, неужели так трудно заэкранировать? Покупают на миллионы аппаратуру, а потом приходит вечно пьяненький Митя… Сетка не мешает, конечно, картинка видна, но раздражает ужасно. Ого, пошли альфа-волны. Спи, мой бэби, мой милый, сладкий бэби, тебе я песенку спою про Африку мою. Каким-то ты проснешься? Туповатым, повторяющим одно слово по многу раз, или агрессивным, живущим в аду и превращающим в ад жизнь других? А что, если попробовать то, что запретили навсегда? Вот так тихонько, просто попробовать… Но ведь для этого нужно хоть что-нибудь… провокация… толчок… запуск. Дневник, записная книжка… Откуда у этого работяги возьмется записная книжка? А дневник и того смешней. Вот если бы там, через несколько бетонных перекрытий оказался Великий, достаточно было бы прочитать вслух, ну, например… «для счастья нужно столько же несчастья, сколько…», и тогда… Тогда сбылась бы мечта: картинка. И дальше — войти в картинку и наладить обратную связь. Мечты, мечты… Сюда привозят Шариковых, в снах за ними гонятся, они роняют бутылки, бесшумно разлетается стекло, и драгоценная влага темным пятном расплывается по асфальту. Даже по фрейдовским анфиладам комнат, пещерам и залам уже не бродят. Нет, у этого алкоголь вытеснил все. «Спи, мой бэби…» Вот привязалось… Черный Борец за мир во всем мире. Из черного круга радиоточки он лил черный вязкий вар черного голоса: «Кейси Джон навек остался скэбом, что и просим всех штрейкбрехеров иметь в виду».
Кто такие скэбы, было тайной, такой же безнадежной, как и необходимость ее подписи на белом листке Стокгольмского воззвания. Ее — дочери ссыльнопоселенцев. Черное и белое. Это — поселок Нива-2. Белые ночи, бесконечные черные зимы. Зона, бараки, землянки, коттеджи начальства. Почему запомнилось это воззвание? Гордость за то, что не обошли, приобщили к общему делу как равную? Или оттого, что сын начальника стройки позвал за третий барак? Знала от подруг, что делают за третьим бараком, знала, знала… Но отказать Кольке, у которого были самые длинные ресницы, и бутерброды, завернутые в кальку, и клетчатый костюм, Кольке, который по выходным ездил с отцом на «Победе», Кольке, фамилия которого была уже и не фамилия даже, а сочетание букв, означающее власть, неведомую жизнь?! Звуки пианино из окна с занавеской! Его мать гуляла по поселку с собакой, на голове каракулевая кубаночка, на ногах белые фетровые ботики. Приходя в школу, она прямо шла к директору, и туда, в кабинет директора, к ней вызывали училок.
Колька учился плохо, но зато знал множество разных вещей. В классе ходил слух, что он сумел переспать с учительницей истории. Тоже ссыльно-поселенкой. Беленькой, в драной котиковой шубке с прямыми плечами. Ей было, наверное, лет двадцать, жила она одна за столовкой, в землянке. И вот Миронов видел, как Колька выходил из ее землянки, и спросил, что он там делал. «Хлебал», — коротко ответил Колька. Девочки, которые ходили за третий барак, говорили, что Колька умеет это делать очень долго, так что замерзнешь, пока он закричит. А кричал он действительно громко. Один раз слышала сама. Пробегала мимо третьего, когда с матерью случилось страшное, что-то диабетное, и нужно было позвать срочно медсестру. И вот тогда услышала Колькин крик, подумала, что блатные кого-то приканчивают за бараком, и, не остановившись даже, побежала дальше. В поселке ночью кричали часто, и среди дня, и зимой, в темноте тоже.
Девчонки гордились, если выбирал Колька, хотя они всегда подчеркивали, с ним можно было здорово застудить свое, женское. Иногда на переменах Колька разлеплял бутерброд с сыром и с маслом и одаривал какую-нибудь девчонку. Но это бывало, правда, очень редко.
И не в бутербродах было дело, и не в том, что это он делал дольше всех, медлительность тепло одетого Кольки как раз обсуждалась как минус, а вот то, что в далекую Ялту, к теплому морю отдыхать ездил, — вот это, и занавески, и «Победа», и кожаное пальто его отца, и то, что отец мог любого выдернуть из зоны и поставить работать в тоннель, где тепло и горело электричество, вот это…