И порхнул Вещий Олег к трубе. Жар-птица взмахнула крыльями, да в трубе скрылась. И как поместилась-то.
Яга и Иван-царевич рты и пораскрыли.
— Одним в нашем полку меньше, — вздохнул Ванька и подобрал перо. — Прости, Иван-царевич, но слово волшебной птицы — закон, и я подарки берегу.
И в свою котомку перо чУдное спрятал. Яга подумала, что вот так, должно быть, он все чудные диковинки свои и собирал. Помог кому, случайной добротой сердце тронул, жизнь изменил. Как ее, например.
- Закон... - пробормотал царевич обиженно. - Обещала ведь. И обманула.
Вздохнула Яга, приказала Мире:
— Выпускай нас, Тихомира.
Над стенами светло сделалось, как днем — задрали странники головы, увидели жар-птицу в небе. Кружила она над ними.
— Это она нам так помогает? — прокряхтела Яга и потопала к ступе. - Сейчас ведь всех своим светом разбудит.
Вихря и так прыгала, и эдак — хозяйке радовалась.
— Молодец, молодец, — потрепала Яга ее по стеночке, как по холку.
А в ступе спала девица красоты невиданной. С косою золотою, ресницами темными, щечками розовыми... Словом, все как положено красным девицам.
Увидал ее Иван-царевич и ахнул.
— И ее — царю Долмату отдавать?!
— Серый Волк ее потом обратно украдет, — сообщил Ванька-дурак. — Доставай королевишну из ступы, Иван-царевич, коли так приглянулась. Пойдем на кошку менять. Иначе война будет.
Кикимора зевнула. Леший давно спал уже. Сказал, что много он повидал уж сказок и легенд, и ничто не ново. Но если Ягусе какая опасность будет грозить — разбуди. Да только разве ж случится опасность, пока Иван рядом.
Не царевич, конечно. Царевич — рохля. Если любовь к Елене Прекрасной не изменит его.
А вот Ивашка-дурашка — и вправду находка. Видела Кикимора в блюдце, как в шкафчике, муку ища, наткнулся он на корзинку с пирогами и красной шапочкой. И догадался про все. Как Тихомиру спросил и рассказала она ему, что боится Яга всего, чего только можно, вот под личиною бабы Яги и прячется.
Нет, не трусиха она — сказала. И очень верно сказала. Просто когда много всего происходит, теряется она в этом хороводе событий, и страшно ей, понимаешь?
Вот так избушка объяснила. А Иван кивнул и просто пошел жарить оладьи.
Золотой человек.
— Вот и хорошо, Ягуся, — зевнула снова Кикимора и взялась за вязание: из травы речной носки. — Подарю вам на свадебку. Успеть бы. Быстры вы, голубки. Ах!
На блюдечке снова разгорались страсти.
Яга примерялась к стене.
— Бабуся, а ты куда? Я полезу.
— Куда, куда, — толкнула Ивана боком Яга и вспомнила, что снова забыла подушками упихаться. И падать не страшно, и толстее. Хотя уже, может быть, и неважно. — Мое это дело. А ты еще прошляпишь чего, как с болотом, и вытаскивай потом тебя. Или тоже с клеткой забирать решишь. Про этого «дуралея и самодура» я вообще молчу.
— Балбеса, — поправил смурной Иван-царевич, что на руках спящую Елену Прекрасную держал и с тоскою разглядывал ее лик ясный и сном сморенный. — Там было «балбеса». Но я не таким вырасту. Я, вообще, уже вырос.
— Да чего ж ты, бабуся, — обиделся даже Иван. — Доверься мне, все сделаю. Пойдем, Елена Прекрасная.
Иван-царевич подошел, а Ванька-дурак так ее за стену и перекинул одним махом.
— Ты что! — разинул рот Иван-царевич. И полез срочно следом.
Легкий шлепок на землю обозначил, что приземлилась Елена. И не пикнула даже, не проснулась. Вот так сонная трава. Попросить у Вещего Олега, что ли.
— Кто так с девицами обращается, — пробубнила Яга.
— Всегда так с девицами обращаются. Я ж нежно. А ты чего беспокоишься за нее, бабуся? Ты ж злая и о людях переживать не должна.
Подмигнул и полез, паразит, на стену.
— Вихря! — кликнула Яга сердито. — Иди-ка сюда ! Сейчас я ему покажу злую бабусю!
Надорвала Кикимора себе живот от смеха. Леший проснулся.
— Что такое?
— Ох, смотри, отец... Ни в сказке сказать, ни пером описать... Целым полком на Долмата за кошкой пошли!
— Яга-а!
Это было первым, что услышали все. Вероятно, и царь Долмат.
— Мег! Тише! — шепотом прокричала Яга, приземляясь по ту сторону от стены.
— Яга, они мня чем-то гадким накормили! Мя! Выпусти мя! Скорей!
Для кошки Мег обстоятельства не значили ничего. Она становилась во весь рост в клетке своей серебряной, припадала к прутьям и жаловалась на жизнь так громко, как только могла.
Клетка висела в воздухе, и на земле под нею уже цвело светлыми пятнами несколько блевотин.