– Ага… – сказал я. Это всё понятно, но не об этом я хотел спросить. – Только… Какой он сейчас?
– Что значит какой? – недовольно спросил председатель. – Это твой сын.
– Да, конечно… Но ведь он вроде взрослел?
– Прости, пожалуйста, – сказала черепаха.
– Да? – повернул я голову и понял, что она обращается не ко мне.
– … я задам вопрос тебе, – продолжала меж тем черепаха.
– Конечно, – сказал мой сын.
– Ты же ведь сам всё это придумал. Это ведь была твоя идея – забрать мальчика. Отчего так вышло?
Стало тихо, и в этой тишине было слышно, как что-то кипит на кухне.
– Не знаю… – медленно сказал сын. – Это сложно объяснить…
Прямо физически было видно, как он мучительно ищет точные слова, растягивая время стандартными оборотами.
– Это просто обида… стена… она не вдруг появилась. Папа её день за днём строил… Прости, папа… из мелочей. Тут накричит, там не выслушает… засмеёт перед гостями.
Господи, подумал я, неужели я всё это делал… то есть буду делать, и увидел, как бармен утвердительно кивает головой, глядя на меня печальными глазами.
– … и никак ему не рассказать о своих проблемах, видно, что для него это всё мелочь и ерунда … чепуха, сынок, не обращай внимания… Вопрос этот дурацкий: в кого ты такой… как будто неясно, в кого… Такая заманчивая была идея… выкрасть себя у своего же отца и сделать себя самому. Уж я-то помню, что мне надо. Себе-то я уж как-нибудь помог бы, верно?
– А что-нибудь плохое было? – спросил Тимур.
– Дурак что ли? – ответил Макс. – Не буду я про плохое вспоминать.
– А что такое? – прищурился Тимур.
– Ну то есть я НЕ ХОЧУ вспоминать про отца не очень хорошее. Просто – не хочу.
– Папа.
Я обернулся мгновенно. И радость буйною волною прыгнула в моём сердце.
В дверях стоял мой сын.
Мой маленький четырёхлетний сын.
Кажется, я рассмеялся.
Лишь миг спустя я увидел, что он не один, его держит за руку печальная Джоанна.
Я встал на колени, раскинув руки.
– Никита. Сынок.
Мой сын подошел ко мне, и я крепко прижал его к своей груди, вдыхая запах его волос. Как хорошо пахнет голова моего сына. Как я скучал по этому запаху. Как мне будет этого не хватать, когда он станет большой.
Джоанна смотрела на нас, и улыбка дрожала в её блестящих глазах.
– Никита.
Я поднял голову. Бабайка смотрел на нас и улыбался.
– До свидания, Никита, – сказал он.
– До свидания, – сказал мой сын. – Папа, а знаешь, его тоже Никита зовут.
– Да, – сказал я, улыбнувшись вымученно, – знаю.
– Прощай, папа, – сказал бабайка.
– Прощай, сынок.
– Вам пора. Лю вас проводит.
– А ты?
– Я не могу, папа. Боюсь, сердце разорвётся.
Он так и сказал «разорвётся».
– Идём, Григорий.
– Погоди, Лю, – сказал я.
Бедный мой сын.
Я подошёл к сыну, крепко обнял его, и прижал его голову к себе.
– Я люблю тебя, сынок.
– Здесь, – сказал Лю. – Идите и ничего не бойтесь. В конце будет маленькая дверца.
– А за ней?
Лю улыбнулся и не ответил.
Мы шагнули в дверной проём, за которым оказался длинный коридор уходящий во тьму. Никита крепко сжимал мою руку, и мы шли по этому коридору, и темнота постепенно сгущалась вокруг нас.
Я чувствовал себя хорошо и покойно впервые за много-много дней.
Хорошо знать, что даже в самой абсолютной темноте есть маленькая дверца, через которую мы выйдем к свету.
Лес осенний прозрачен, тих и по-своему красив. Даже пригородный, даже такой загаженный, как этот. Хрустят сухие веточки под ногами, мягко проминается под подошвой толстый слой перепревшей хвои.
В обрывчике – нора. Только в норе этой нет уже бабайки, и никто не постучится в дверцу моего стола изнутри. Так что надо идти домой и жить дальше. Интересно, как я объясню всё Оле? Халат этот дурацкий, желтую саблю. Только это сейчас меня почти не волнует. Точнее сказать, совсем не волнует.
Он ведь так и не сказал мне, что любит меня.
Не сказал.
Впрочем, всё не так уж и плохо. Можно считать, что мне повезло – у меня есть немного времени, чтобы это поправить.