— Это что такое?
— Это… ну как сказать… — судья мнётся. Некоторые из посетителей переглядываются с ироничной усмешкой. — Это все кто в деле… э-э-э… фигурирует… фигуранты, в общем.
— Хорошо, я не буду, — кротко соглашается бабайка.
— Уж сделайте одолжение, — говорит судья. И снова обращается к черепахе: — А как он относится к своему сыну?
— Он не говорил со мной на эту тему.
— Это можно трактовать как … ну… что он не очень любит своего сына?
— Можно, — говорит сказала черепаха.
Ёлы-палы, что она говорит, думаю я.
— Погодите! Что тут вообще происходит?
— Подождите, товарищ, — говорит председатель. — Мы до вас ещё доберёмся. Что-нибудь ещё можете добавить, сударыня черепаха?
Сударыня черепаха думает недолго и потом говорит:
— Нет, наверное. Я подумаю, может, что вспомню.
— Тогда идём дальше. Сударыня черепаха, пока вы свободны.
Черепаха однако никуда не удаляется, так и остаётся лежать на столе, помаргивая на всё происходящее. Председатель недовольно смотрит на неё, но ничего ей не говорит.
— Товарищ! Да, вы, товарищ! Идите сюда! — говорит он, и человек, беседовавший за столиком, с девушкой, прерывает свою беседу: прошу прощения, мадемуазель, говорит он ей, и подходит к нам, и садится на диван, так что бабайка оказывается между нами. Я узнаю его сразу. Эту оранжевую рожу я никогда не забуду.
— Добрый день…
— Что вы можете сказать по этому делу?
— Он трус, — говорит оранжевый поэт, не раздумывая ни секунды.
— То есть?
— У него была возможность решить всё одним броском. А он стоял и слушал меня пять минут. Разве это любовь? Он не способен на безумство, на подлинную страсть. Он, как истукан стоял, как глыба бесчувственная.
Что происходит, думаю я лихорадочно, чувствуя, как холодеют пальцы ног, к чему они все клонят?
— Это что? — говорю я, с силой хлопнув ладонью по столу. — Это что, суд?
Поэт замолкает, глядя на меня недовольно.
— Да, — говорит председатель. — Это суд.
— А уж перебивать совсем неприлично, — говорит поэт желчно.
— И за что же меня судят? — говорю я.
— Ну это не то слово, — беззлобно говорит черепаха. — Вас тут будут не судить, вас тут скорее рассудят.
— Кого это нас?
Председатель снова стучит ложечкой по стакану.
— Товарищ, прекратите! Молодой человек! Я же сказал — до вас ещё дойдёт разговор. А вы продолжайте, — обращается он к поэту.
— Если бы у меня был сын, — тотчас откликается поэт, — я бы не позволил обстоятельствам нас разлучить. Я бы смёл любое препятствие на своём пути, любую преграду…
Кулаки мои сжимаются сами, ещё одно слово, думаю я…
— Достаточно, — говорит председатель.
— Я так понимаю, теперь моя очередь, — говорит Лю полуутвердительно.
Поэт с обиженным видом встаёт и возвращается за свой столик.
— Да, — говорит председатель. — Ваша очередь.
— Он бывает очень упрям. Берётся делать вещи, которых делать не умеет. Для его сына, если это качество передастся в процессе воспитания, это может обернуться трагедией.
— Это серьёзно, — говорит председатель. Черепаха еле заметно кивает, глядя куда-то внутрь себя.
— Позволил баровцам себя сцапать. То есть соображает туговато.
— Возражаю, — говорю я, невольно подделываясь под судебную терминологию. Ощущение того, что это суд, и судят меня, крепнет во мне с каждой секундой.
Но с какой целью?
И почему все свидетельствуют против меня?!
— Возражение не принимается, — скучно говорит председатель. — Продолжайте.
— Он ведь знал тогда в нашем мире всего только троих. Не надо иметь семи пядей во лбу, чтобы сообразить…
— Это всё и так ясно, — томно говорит поэт, держа в руке фиолетовую ладонь своей собеседницы. — К чему эти подробности?
Девушка улыбается ему, и он улыбается ей в ответ славной улыбкой первого парня во дворе.
— Пока всё, — говорит Лю.
— Спасибо, — говорит председатель. — Как я понимаю, это вы стреляли в бога?
— Да, это был я, — вежливо отвечает Лю. Бабайка с острым интересом смотрит на него.
— И каково это — стрелять в бога? — спрашивает черепаха. Её красные глаза смотрят не моргая.
Лю жмёт плечами.
— Нормально, — говорит он. — Что тут такого… если он дал нам свободу воли, то, стало быть, дал право соперничать с собой. Примерно так.
— Смешно, но он прав, — говорит бармен. У него неожиданно оказывается красивый звучный голос. Где-то я его слышал. Я смотрю на бармена внимательно, тот чувствует мой взгляд, смотрел на меня и улыбается мне. Господи, думаю я, я его знаю. Я определённо его где-то видел.
Черепаха печально смотрит на бармена.
— Сколько грустных историй началось с того, что отцы разрешали сыновьям слишком много, — говорит она.