Председатель откашлялся.
— А скажите-ка нам вот что, любезный. Чему вы можете научить своего сына? Вам же судьи, по-моему, ясно дали понять, что человек вы так себе, — сказал председатель.
Сколько мне было тогда? Десять? Двенадцать? Не помню.
Помню, было лето, время послеобеденное, часа два наверное. Откуда-то пришёл отец. Был он сильно не в духе. Собирайся, сказал он, и я начал собираться. И получил от отца пинок по заднице за то, что делал это медленно.
Председатель откашлялся.
— А скажите-ка нам вот что, любезный. Чему вы можете научить своего сына? Вам же судьи, по-моему, ясно дали понять, что человек вы так себе.
Что-то я не уловил, подумал я, о каких судьях речь?
— Протестую, — сказал бабайка. — Он же дошёл. А я ведь знаю его, даже я не ожидал… но он же дошёл, сам дошёл.
— Положим, не совсем сам, — сказал поэт.
— Какие судьи? Здесь же были только свидетели? — спросил я.
— Ну да, — сказал председатель. — Они всё видели, им и судить. А сейчас давайте продолжим.
— Давайте продолжим, — согласилась черепаха.
К дивану подошли два человека. Были они плечисты, высоки, одеты в фиолетовые цвета, но кожа их отливала красным.
— Можете говорить, — кивнул председатель.
И тут я узнал их. Это были те самые копьеносцы, что нападали на сударыню черепаху.
— Он сильнее, чем кажется, — сказал один из них.
Черепаха кивнула вроде как сама себе.
— И он готов ответить за того, с кем шёл, — сказал второй.
И они замолчали. Все смотрели на них, а они и не думали говорить ещё что-нибудь. Стояли себе с видом невозмутимым, словно их происходящее вообще не касалось.
— Это что… всё? — спросил наконец председатель.
— А что ещё? — ответил вопросом на вопрос первый краснокожий.
— Разве этого мало? — добавил второй.
— Да, — сказал Лю, — это немало. Это очень даже немало.
— Разве что… — начал было первый и замолчал.
— Что? — тут же цепко спросил председатель. — Что именно?
Первый посмотрел на второго, тот еле заметно покачал головой отрицающе. Первый, не отводя взгляда от товарища своего, прищурил напряжённо глаза, словно усилие какое-то делал. Второй пожал плечами.
— Может, мы и ошибаемся, — сказал первый неуверенно. — Может, нам просто показалось.
Председатель нетерпеливо дёрнул головой.
— Он может убить.
Второй досадливо повёл плечами, но ничего не сказал.
— Хорошо, — сказал председатель. — Ещё что-нибудь?
— Нет, — сказал второй быстро и твёрдо.
Председатель развёл руками.
— Ну, на нет и суда нет, — сказал он. — Следующий!
— Следующего придётся немного подождать, — сказал Лю.
— А что такое? — поинтересовался председатель.
— Он вспоминает, — пояснил Лю.
— Вспоминает? Ах да… — председатель почесал в замешательстве переносицу. — Перерыв! — объявил он после недолгого раздумья и направился к стойке. Выпить кофе, надо полагать.
Подошла официантка, забрала пустую и поставила передо мной полную чашку и вазочку с печеньем. Что значит — вспоминает, думал я, прихлёбывая помаленьку чай и таская из вазочки вкусное печенье.
«Мне было пять лет», — сказал Санька. Мы сидели у него дома — играли в солдатиков. «К нам в гости какой-то дядька пришёл. Чё-то они там с отцом разговаривали, и дядька говорит — дурак ты, Володя. А я ему говорю: дядя, вы зачем папу дураком называете? А он смеётся и говорит — потому что папка твой дурак. А отец молчит, на меня смотрит и улыбается. Ну я этому дядьке сказал: дядя, наклонитесь, пожалуйста. Он наклонился, и я ему как кулаком по носу дам».
И мы стали играть дальше.
А потом дядя Володя с тётей Томой развелись, потому что дядя Володя попивал.
— Добрый день!
В дверях стоял мой безымянный проводник по оранжевому миру и широко улыбался. Был он весь такой празднично оранжевый в этой фиолетовой кофейне, приятно посмотреть на него было, и я тоже невольно заулыбался в ответ.
— Добрый-добрый, — улыбаясь, отвечал ему бармен, и все вокруг смотрели на оранжевого человека и тоже улыбались.
— Если бы вы знали, как приятно вспомнить своё имя, — говорил он, усаживаясь на диван. — Вам не понять, как это приятно. Привет, дружище, — хлопнул он меня по плечу.
— Здравствуй, — сказал я.
Значит, всё-таки есть у него имя.
— Мы слушаем вас, — сказал председатель. Он, пожалуй, был единственный, кто не улыбался.