Он двинулся было дальше, но темнолицый мигом убрал корзину и водрузил на прилавок другую, тоже будь здоров, но все-таки поменьше.
– Шесть рублей!
Фонарев взял корзину в руки, покрутил, что-то прикинул, примерил. Большая, конечно, жуть, да и не такой он грибник...
– А! – вскрикнул хозяин, будто в него стреляли и попали. – Отдаю за пять.
Нет, корзина определенно была неплохая, крепкая, добротная; Фонарев ткнул кулаком в бок, в дно – лоза не прогибалась, и легкая!..
Шагая с покупкой домой, стараясь трактовать взгляды прохожих как одобрительные, в худшем случае как проявление обычного любопытства: «Где взял?!» – он попомнил странное упоминание насчет гранатов: «Позавчера последние продал...» Выходило, два дня человек дожидался, пока он, Фонарев, появится на рынке...
Увидев покупку, Виктория Михайловна напряглась, уже готовилась огласить приговор, но, услыхав, что куплено на Светлановском, свое намерение переменила; после тщательного изучения: хождения вокруг, простукивания, растяжения, проглядывания на свет, проминания правым и левым коленом – сказала: «А что? хорошая вещь», – и пошла разогревать Фонареву обед. Корзину, чтобы избежать сыновних ироний и сарказмов, он кое-как затолкал в кладовку.
Ехать решил послезавтра, в среду – пусть лес немного оправится после субботнего и воскресного нашествий. Пока что в шкафу, на антресолях подыскивал одежду, с удовлетворением отмечая, что весь его гардероб, за исключением разве что выходного костюма, вполне годится для лесной чащи, бурелома, хорошего болотца. Не было сапог. Он надел шерстяные носки и примерил тещины зелененькие – в самый раз, нога у Виктории Михайловны была большая, мужская. Накануне, во вторник вечером, Ира запекла ему курицу, * все молча, в последнее время говорили мало. Корзина тоже не произвела на жену впечатления: так, не то усмехнулась, не то вздохнула. Уставала на работе и чувствовала себя неважно, и дома... невестка Света упорно не желала идти на сближение, жила, как в гостях, – «здрасте», «до свидания», и все с обидой, которую ни за что не хотела открыть. Полагала, что молодых ногастых девушек из города Чернигова в столицах должны принимать совсем не так?!
«И откуда взялось, что глупый человек, не зная о себе ничего и ничуть не желая этого знать, прекрасно знает и помнит только свою цену – всегда абсурдно высокую, ничем не подтверждаемую – и почему-то верит в нее? Кто вселил в него эту веру? Кто и за счет кого позволил ничтожеству процветать и благоденствовать?»– думал Фонарев, упаковывая курицу в целлофановый мешок.
Вечером, когда сын и невестка вернулись домой, он оказался в прихожей – складывал вещи.
– На охоту, отец?– спросил Андрей.
Молодая супруга прыснула, ткнулась Андрею в плечо. Может, следовало отшутиться, но спрошено было легко, независимо, и главное, тоном пренебрежительным, который всегда заставал врасплох, разом разгоняя слова, которые он, отец, наедине с собой подбирал и все намеревался сказать.
Он зарядил будильник на половину шестого и после передачи «Сегодня в мире»,– Виктория Михайловна воспринимала информацию так живо и остро, так вскрикивала «О боже!» или «Правильно! Молодцы! Я тоже так считаю», будто обозреватель Жолквер обращался именно к ней, – лег спать.
Ночью Фонарев услыхал голос. Прежде ничего подобного не бывало, сны снились редко, вещие не снились никогда, видений тоже не возникало, наверно, поэтому и голос прозвучал так внятно, отчетливо.
– Слушай, ведущий инженер, – сочно, с южным рыночным акцентом сказал голос,– оставь корзину дома. Не смеши людей.
Утром, стараясь действовать потише, босой, он первым делом заглянул в кладовку. В темноте, спросонья, и благодаря стоявшему в ушах ночному совету, корзина показалась необъятной, бездонной, какой-то прорвой. Если даже вниз под грибы травы наложить, так это полдня траву рвать придется. Он отыскал ведро, слава богу пустое, и гора упала с плеч.
Каких-то особых грибных мест он не знал. Подходя к метро, решил ехать на вокзал не самый близкий, но знакомый, навсегда оставшийся небольшим, уютным – своим. Когда-то жили неподалеку, по воскресеньям ходили туда с отцом: пацаном любил смотреть паровозы. В метро ему припомнился и тот вокзальный запах – угля и железа; звуки, свистки, порядок и спешка; в паровозах было что-то тюленье или моржовое. Припомнилось и тогдашнее чувство – праздничное и почему-то с привкусом тревоги, и поезда «дальнего следования» с их купе, занавесками, столиками, людьми уже в пижамах – эти поезда были полны какого-то непонятного тайного значения: дальнего следования.