Он взял билет до Семеновки – езды час двадцать, маленький поселок. Лет сорок назад, после войны, снимали там дачу, отцу было удобно ездить с работы; место высокое, кругом лес.
Ехали в основном грибники – отпускники, пенсионеры. Говорили про грибные места, про соления и маринады, про закатку, говорили, что был «слой», но прошел. Фонарев слушал, потом задремал и очнулся, когда подъезжали к Ольховке. Семеновка следующая.
На платформе он закурил, огляделся. Удивило, что почти ничего не изменилось, только платформа тогда была деревянная. На крохотной полянке под насыпью умудрялись трое на трое гонять в футбол, вот по той тропке вперед, метров двести, оттуда наверх, в горку, мимо пожарного водоема, улица... Малиновая, нет, Земляничная, на велике минут пять. Отец приезжал на дачу каждый день после работы, с тортом, шоколадом или арбузом, всегда во втором от хвоста вагоне. Фонарев глубоко вздохнул. Вереница грибников торопливо убегала по шпалам, вслед поезду, уже превратившемуся в крохотную неподвижную точку. Он вспомнил про тишину: в самом деле, было неправдоподобно тихо, уши отвыкли, не верили, потребовалось усилие, чтобы поймать и удержать это совершенное беззвучие. Он спустился с платформы и зашагал по путям, назад, вдоль знакомой тропинки, в противоположную от основной группы сторону.
Свернув в лес, он почти сразу нашел подберезовик. Крепкая черная голова будто сама притянула взгляд, обожгло сладко и остро. Брать не торопился, вынул из ведра нож, открыл тихо, опасаясь спугнуть, огляделся – не торчит ли поблизости еще один, сорвал пару брусничин и только после этого срезал под корешок крупную шершавую ногу. Вскоре попались еще три черноголовика, а потом наступило затишье – пяток сыроежек, пара моховиков. Горькушки имелись в изобилии, но он решил не брать, искать поблагороднее. Однако обстановка не внушала оптимизма. В лесу было пустовато, к тому же валялись накрошенные ножки, шляпки –- он явно бродил по чьим-то следам, может быть, даже сегодняшним. Надо было забирать вправо, уходить подальше в лес, он так и сделал, но через полчаса очутился у виденной уже коробки из-под «Казбека», просто описал круг.
Удивительно, подтверждались не только тещины слова насчет негрибного года, но ее когдатошнее вроде бы совершенно бредовое, оттого и запомнившееся Фонареву ортопедическое замечание, будто у людей одна нога короче другой, потому в лесу и бродят по кругу. Тут зашумела электричка, он понял, что топчется у опушки, и потому пошел вглубь, подальше от дороги.
Ему решительно не везло. Началась высокая безымянная трава, долго не кончалась; потом, когда вдалеке мелькнули сосны, пригорок, путь преградил ручей, широкий, быстрый, с пузырями и пеной, почти речка; долго искал переправу. Перебравшись по двум осинам на другой берег, обнаружил, что те сосны исчезли, опять все та же трава. Еще и дождик стал накрапывать, и все вместе потихоньку нагнетало тоску. Конечно, отпуск, торопиться некуда, можно считать это хорошей прогулкой, воздух свежий, не слышно людской трескотни, но после всех этих сборов вернуться домой с пустым ведром... Хоть бы курицу и билет туда и обратно оправдать. «Ничего, ничего, так не бывает, еще бы десяток подберезовиков – и, глядишь, жареха есть, побольше картошечки... Нельзя требовать слишком многого, у леса своя жизнь, свои привычки и симпатии, он должен сперва тебя раскусить, к тебе привыкнуть, как женщина, понять, что ты к нему без алчности, без жадности, что просто у тебя отпуск, весь год работал, а теперь отпуск, и, по сути говоря, тебе бы еще десяток подберезовиков...»– рассуждал Фонарев, стараясь умилостивить грибных демонов. Наконец трава кончилась. В сыром подлеске он нашел пару белоголовиков, таких же тщедушных, как окружавшие их березки, с длинными, белесыми, глубоко уходящими в нежный мох ногами, потом еще три штуки, пяток сыроежек-валуев и красный.
– Вот видишь,– вслух сказал Фонарев, если лесу, то незаметно перейдя с ним на «ты». Огляделся, и решил брать вправо, туда, где вновь объявились сосны.
После низины, травы строгий и прозрачный бор казался тем заветным «грибным местом», где все и сбудется. Не покидала надежда: вот сейчас начнется, если не здесь, то где тогда. Фонарев мобилизовал всю свою хитрость и магию, заклиная коричневую головку боровика явиться, возникнуть, стать явью, но все впустую, боровиком опять прикидывался какой-нибудь лист или поганка – этих было полно, иные своей наглой похожестью захватывали дух, заставляли бежать, предвкушать, нагибаться; пару раз он бежал, зная, что обман. Ираида, попадались моховики, козлята – крепенькие, чистые, глуповатые в своей беззащитности любой заметит – и доставляющие все же радость однобокую, неполноценную. Побродив еще час, он заметил на пригорке человека в картузе и в плаще с капюшоном, такой был у отца. Слегка согнувшись, он сидел на пне среди замшелых валунов и ел яблоко. Фонарев поздоровался, грибник кивнул. Не обрадовался компании и недовольства не выразил, ел яблоко. Фонарев расположился рядом, выложил хлеб, помидоры, курицу, украдкой поглядывая на соседа, на его корзину, полную моховиков и еще каких-то грибов. В облике молчуна было что-то военное или послевоенное: почти безбородый, с брыльцами, выбритый так гладко и без синевы, что, казалось, и не брился, смыл просто. По возрасту он был старик, но мужчины с подобной конституцией – сухощавые, мосластые – не бывают стариками, так, наверное, и остаются до конца пожилыми людьми. А странно: встретиться в глухомани, в сказочном бору, сидеть вот так в пяти шагах друг от друга, кругом ни души, и не сказать ни слова, даже не обменяться впечатлениями. Фонарев был готов, но мужчина его не замечал, не слышал, пребывал в каком-то непроницаемом мире, где лес, корзина, тишина, он и яблоко и где больше никому места не будет. Фонарев почему-то ощущал неловкость, словно, сидя на камне, жуя свою курицу, размышляя и осторожно поглядывая на чужую корзину, проявляет чрезмерную суетливость и производит невероятный шум. Почему-то вблизи таких людей, таких лиц, таких молчаний он всегда чувствовал подобное: свое школярство, мальчишество, будто сам еще и не жил, не начинал, так, лишь примеривался, все валял дурака, не помышляя, что рассчитывать надо на себя, а не на обещанные дяденьками чудеса. Конечно, молчание само по себе еще ничего не означало, ведь и коварство молчаливо, да и он, Фонарев, меньше всего был болтуном, но вдруг, изредка встречаясь с молчанием вот таким, понимал, что он-то просто помалкивает, а вот тот, в картузе, молчит. Вскоре, однако, он привык к соседу, который все так же спокойно и сосредоточенно, напряженно и безмятежно ел следующее яблоко, даже, к собственному удивлению, все больше проникался к нему благодарностью и почти симпатией. Смущали желто-оранжевые грибы в ого корзине. Таких в бору было много, несколько раз Фонарев сшибал их ногой, не сомневаясь, что имеет дело с поганками. Все же решил спросить.