Марья первая поместилась на заднем сиденье.
— Мы тут не испачкаем? — спросила Клавдия, с удовольствием оглядывая машину.
— Ничего. Я на ней и трактористов возил, — отозвался Матвей. Он явно был весело настроен. — Ну, Марья Власьевна, поздравляй, дали нам лесу. Много. У меня сегодня счастливый день, — проговорил он, оглянувшись на Клавдию.
— Лучше и желать нечего, — обрадовалась Марья. — Теперь можно и ясли закончить. А, Матвей Ильич?
— Закончим!
— Женщинам моим маленько лесу не дашь? Зинаиде беспременно нужно хату покрыть.
— Всем дадим, только не сразу. А Зинаиде, конечно, в первую очередь. — И, не сводя взгляда с набегающих на ветровое стекло полей, он продолжал: — Через какой-нибудь десяток лет вы не узнаете нашей Дмитриевки.
Немного помолчав, без всякой связи с предыдущим он спросил:
— А что, Клавдия Ивановна, пошла бы ты работать в детские ясли?
— Я? Почему в ясли? — растерялась Клавдия.
— Ты же любишь детишек, — оборачиваясь и улыбаясь Клавдии, проговорил Матвей.
— Откуда это ты, Матвей Ильич, знаешь? — удивилась Клавдия.
— А как же! Я все про тебя знаю, — перехватив Марьин испытующий взгляд, Матвей постарался выпутаться. — Я, как председатель, обязан про каждого знать. Представь, Марья Власьевна, заявляется как-то домой мой племяш, а в подоле рубахи яблоки, да самые отборные. Я на него напустился. Ах ты, паршивец, признавайся, где украл. Парнишка мой взвыл и клянется, что не воровал, а сама тетя Клава ему яблок надавала, и всех ребятишек угощает. Что, было такое?
— Да куда эти яблоки девать? — краснея, как обычно, всем лицом, проговорила Клавдия.
«Знал бы ты, что она для тебя делала», — подумала Марья, а вслух, не скрывая любопытства, спросила:
— Все же, Кланя, пошла бы ты в ясли работать?
Клавдия ответила не сразу. Ей припомнилось, как однажды Зинаида, не без присущего ей ехидства, сказала: «А я так располагаю: подвернется тебе местечко полегче — уйдешь ведь…»
И сейчас Клавдия тихо, но решительно произнесла:
— Из звена я никуда не пойду, — и уже другим тоном, подавив вздох, добавила: — А детишек… что же… я их завсегда любила.
Матвей пристально взглянул на Клавдию, хотел что-то сказать и не сказал.
Машина мягко шла по грунтовой дороге. Во ржи перепелки кричали «пить пойдем, пить пойдем». Впереди мелькнули строящиеся серые корпуса животноводческой фермы.
«Волга» взметнулась на пригорок. Показались белые игрушечные хатки, вкрапленные в зеленую живую изгородь. Машина осторожно миновала бревенчатый мостик, перекинутый через узенькую заросшую камышами и кувшинками речушку. Из-за поросли молодых дубков вынырнуло серое приземистое здание склада, крытое светлой ребристой черепицей. У склада маячила одинокая фигура.
— Никак Никодимушка? — вглядываясь, произнес Матвей.
— Он самый, — подтвердила Клавдия.
— Слыхал, Матвей Ильич, как с Никодимушкой обошлись? — осведомилась Марья.
— Слыхал краем уха. Но не успел разобраться. В районе был на пленуме. Несколько дней проторчал в городе, лес отвоевывал.
«Вот почему его не видать было», — подумала Клавдия.
— Я полагаю, Грошин неправ. Он, конечно, заместитель председателя. Но с членами правления должен посоветоваться. Зря старика обидел.
— Точно, — подтвердил шофер.
— Объясни толком, Марья Власьевна, что произошло.
— Самоуправство! — отрубил шофер.
— Грошин снял Никодимушку, а на его место поставил Фролыча, дядю своей жены. Никодимушка не подчинился. Сидит теперь у склада днем и ночью. «Уйду, говорит, будут считать, что, мол, пост покинул». А ночью вдвоем караулят. Фролыч говорит: «Ты уходи, я сторож». А Никодимушка ему: «Ты незаконный, ты и уходи». И смех и грех. Так оба и сидят!
— Вот что, Ваня, — обратился Матвей к шоферу. — Поехали на склад.
Шофер затормозил, дал задний ход и, лихо развернувшись, подкатил к складу.
Никодимушка ужинал, сидя у дверей на чурбачке. На коленях у него лежал чистый рушник, у ног стояла котомка, из нее торчала бутылка с молоком и стрелки зеленого лука. Завидев начальство, старик неторопливо собрал крошки с рушника, кинул их в рот, придерживая другую руку лодочкой у подбородка. Встал, стряхнул рушник, сунул его в котомку и только тогда направился навстречу приезжим.
Он поздоровался за руку с председателем и шофером, женщинам церемонно поклонился.
— Как живешь, Никодим Степаныч?
— Благодарствую, Матвей Ильич. Живу — хлеб жую.
— Говорят, тебя обидели?
— А как ты думаешь? По какой такой причине, спрашиваю, Грошин меня с работы снял, а сродственника своего поставил? Причина та, говорит, что из возраста вышел. «Ты, говорит, уже работать неспособный. И мы тебе вроде пенсию вырешили». Я, стало быть, работать неспособный, а Фролыч работать способный, а он всего на два годка меня помоложе. Я спрашиваю: это как, по справедливости? «Да, ты, сукин сын, говорю Грошину, извиняюсь, женщины, с голой… ходил, когда я коммуну организовывал. А в Отечественную твой отец грыжу нянчил, в подполе сидел, а я партизанам харчи носил. А теперь, слышь, я стал неспособный. Не подчиняюсь, заявляю, твоему единоличному приказанию. Пусть правление решает».