На этой же неделе, в субботний вечер, пришла Марья. С ней у Клавдии давние и сложные отношения.
В детстве они любили поверять друг другу свои маленькие тайны, лежа на теплой печи в хате у Марьи.
…Плачет на дворе метель. Ветер в трубе подвывает. Вздрагивает, будто с испугу, вьюшка. Веретено под бабкиными руками выводит однотонную песенку. На стенах горбятся причудливые тени. Пахнет тмином, коноплей и пылью.
Сероглазая, с темными спутанными косичками, Маруся жарким шепотом рассказывает:
— И будут по всей земле цвести райские сады.
— Какие такие райские? А, Маруся? — шепчет рыженькая, кудрявая, похожая на пушистого котенка, Кланька.
Маруся несколько секунд молчит. Глаза у нее становятся больше, и в них загораются какие-то блестящие точечки.
— А в садах этих все деревья голубые. И цветы на них голубые. И трава голубая. И дороги голубые. Ой, радость!
Маруся говорит так, будто сквозь печную трубу ясно видит голубые райские сады.
— А кони какие будут?
— Кони?! Кони — сами белые, а подковы серебряные, — скороговоркой выпаливает Маруся.
— А одежа какая у людей? — Кланька натягивает на голые ноги посконную рубашонку.
— Одежа? — задумывается Маруся.
Кланька, захлебываясь от восторга, что вдруг и ей придумалось, шепчет:
— А одежа как у попа. Так и золотится, так и золотится…
— Летом шибко жарко, — сомневается Маруся.
— Летом-то… а летом другая. Как у попадьи шторы, вся насквозь кружевная.
Сказке нет конца. Она продолжается и во сне. Снятся девчонкам голубые деревья, белые кони с серебряными подковками и люди в парчовых и кружевных одеждах.
Миновало полусиротское, посконное детство. Отгорело короткой зорькой.
Пришла юность. И уже другие тайны поверяли они друг другу зимними вьюжными ночами, вернувшись с посиделок. Сказок больше не рассказывали.
То вдруг примутся хохотать. Так, ни с чего. Одна скажет: «А Колька-то», и обе прыскают. И чем больше сердится на них Маруськина бабка, тем труднее удержаться от смеха.
А то вот так же, без причины, загрустят. Запоют тихими голосами припевки о коварном залетке, о злой разлучнице и сердечной печали. И до того допоются, что всплакнут…
В один год Клавдия и Марья сыграли свадьбы, и в один год стали солдатками.
У обеих мужья не вернулись с фронта.
Разошлись их дороги после войны.
Клавдия — все у себя да для себя, Марья же, оставив детей на попечение полуслепой бабки, с рассвета до поздней ночи пропадала в бригаде. Очень уж тяжело было в те первые после войны годы поднимать артельное хозяйство. Пахали на коровах. Хлеб убирали вручную.
Худущая, с ввалившимися, какими-то лихорадочными глазами на черном от загара и тревог лице, в обтрепанной одежонке, она появлялась то у трактористов в вагончике, то в колхозной конторе, но чаще всего на полях. Убеждала, ругалась и порою, не выдержав, плакала. Марью побаивались, уважали и любили.
Клавдия не понимала ее. Как это можно от всего отрешиться и жить для других?
Однажды, несколько лет назад, в уборочную Марья пришла к Клавдии.
— Твой огород от тебя не убежит, — сказала она, — а у нас каждые руки на вес золота.
Геннадий показал справку об освобождении жены от полевых работ. Он получил ее у знакомого фельдшера за пол-литра водки.
— Знаю я, почем такие справки покупаются, — Марья швырнула справку на стол и, взглянув на молчаливо потупившуюся Клавдию, с откровенным презрением добавила: — Тоже мне люди! Сидите как пауки! Ни стыда, ни совести! — Хлопнув дверью, она вышла из хаты.
Они перестали видеться. Клавдия в отсутствие мужа зазывала к себе Марьиных детишек. Кормила их, обмывала, вычесывала им головы, спрашивала:
— Ну, как мамка живет?
Старший, Гришатка, глядя на Клавдию серыми, с блестящими точечками, как у матери, глазами, по-взрослому говорил:
— Ничего живет. Да беда с ней, от дома совсем отбилась.
Лет пять назад поздним вечером Клавдия пришла к Марье.
Поставив на стол крынку, обвязанную чистой тряпицей, не поднимая глаз, заговорила:
— Вот принесла. Тут лекарство. Сама варила. Не подумай, что какие-нибудь травы или еще что. Тут столетник, какао, масло, мед. Ну и — ясное дело — нутряное сало. Свиное. Все свеженькое. Своими руками делала. Ты не сомневайся. Валюшку свою от затемнения легкого вылечила.