— Матвей Ильич, а мы же хотели с тобой поглядеть свеклу Ольги Плетневой, — вспомнила Марья.
Матвей взглянул на Клавдию.
— Если пассажиры не возражают, съездим.
Клавдия подумала: «Да я с тобой готова хоть целый день ездить!»
Никодимушка не без важности отозвался:
— У меня нету возражениев, — и, подтолкнув локтем Клавдию, добавил: — С такими-то невестами да не прокатиться! Ох и ядреные бабочки в нашей деревне! Вот уж тут, Матвей Ильич, каюсь, — вздохнул он, — теперь я, конешное дело, до баб неспособный. А было и-и-х! Плакали от меня красавицы. Рыдали.
— А ты-то от них не рыдал? — смеясь, спросила Марья.
— Я-то? А что ты скажешь, раз плакал. Истинный бог! А было это в покос. Две молодайки из-за меня такую вражду подняли. Страсть! Одной охота, чтобы я с ней гулял, и другой. Ну, а я с той маленько, значит, прихватывал и с этой. А косили мы на лугу за озером, где нынче кукуруза. Вот они подпоили меня. Я и заснул. А они что удумали. Привязали меня, сонного-то, значит, к оглоблям, сняли с меня портки. А тут возьми да из кармана и выпади печатка. Я тогда в активистах ходил. Сельский уполномоченный уехал на курса, а я член сельского-то совета был. Ну, меня вроде заместителем оставили, печатку дали на сохранность. Вот молодайки за эту печатку схватились да и все-то мне, извиняюсь, сидение и пропечатали. Сраму было…
Клавдия и Марья задыхались от смеха. Смеялся раскатистым баском Матвей.
Сдержанно улыбался шофер, недоверчиво покачивая головой.
Никодимушка, довольный произведенным впечатлением, продолжал:
— А вот еще какой был случай. Одна молодайка чуть из-за меня от любви жизни не решилась. Истинный бог. Определенно.
— Матвей Ильич, на ферму машина свернула, — прервал Никодимушку шофер, — райкомовская. Обратно повернули. Нас заметили.
— Ну что же, придется пока оставить свеклу, а ехать к начальству, — с сожалением произнес Матвей. — Как, Марья Власьевна, здесь останешься или со мной поедешь?
— Меня еще громом не стукнуло. — Марья вылезла из машины. — Страх как не люблю начальству на глаза попадаться.
Клавдия вылезла следом за Марьей и вопросительно посмотрела на Матвея.
Он незаметно кивнул ей. Она глазами спросила его: «Придешь?» Он также взглядом ответил: «Приду».
Никодимушка заерзал.
— А мне как, вылезать, Матвей Ильич, или оставаться?
— Оставайся!
Машина ушла. Женщины свернули с дороги на межу, разделявшую пшеничное и кукурузное поля.
— Ох и старый чудило этот Никодимушка! — засмеялась Марья. — Сочинять любит! Да ведь такой, почитай, в каждом селе свой имеется. Это уж как закон…
Немного помолчав, Марья проговорила:
— А ведь хороший старик. За колхозное душой болеет. Думаешь, зря он по ночам сидит? Грошину не верит. Считает, что он неспроста своего дядю в сторожа определил. Вот и Никодимушка без работы не может, и я его понимаю. Для чего тогда руки, ноги человеку? Для чего голова? Я вот, Кланя, веришь ли, еще не со всякой работой помирюсь. — Марья шла медленно, покусывая соломинку и вглядываясь в голубеющую даль серыми добрыми глазами. — Мне вот просто в поле работать — мало. Привычка, может. Я, понимаешь, Кланя, хозяйкой должна быть. И не то чтобы… — Она запнулась. — Не то чтобы распоряжаться, ну, в общем, командовать, что ли. Нет, сама знаешь, мне это ни к чему. Чую я, с умом все могу сделать, и лучше, чем тот же Грошин. Так разве смею я эту ношу на другие плечи спихнуть? — Марья остановилась и как-то молодо, звонко сказала: — Не смею и не хочу!
Клавдии показалось, что Марья даже ногой притопнула. Не очень-то она понимала подругу.
Почему ей хочется за все в ответе быть?
— Маруся, а для чего тебе это? Какая радость?
— Радость?! — удивилась Марья. — А я тебе про нее и толкую.
И Клавдия вдруг вспомнила девочку с темными спутанными косичками, с широко распахнутыми глазами, в глубине которых светились блестящие точечки; вспомнила Марусины сказки про голубые сады.
С косогора к ногам женщин зелеными ручьями сбегали грядки свеклы.
Марья дотронулась до блестящих, словно покрытых лаком, листьев.
— Ишь какое развитие хорошее! Гляди, и не единой лысинки.
— Принялось, значит, — с удовлетворением отметила Клавдия и подумала: «Эх, жаль, что Матвея с нами нет».
— А ведь тут ты свои руки приложила. Для тебя разве это не радость? — искоса, с лукавинкой взглянув на Клавдию, спросила Марья.
— Сколько, думаешь, соберем?
— Полагаю, двести верных, если не больше.
Клавдия почему-то представила черноглазого крепыша, грызущего кусок сахару, и улыбнулась.
— Смейся, смейся, — продолжала Марья. — А знаешь, лекцию я слушала, в войну, когда продукты по карточкам были, так ученым сахару давали больше, чем другим. Сахарок нужен для умственной деятельности. Так что ученые без нас тоже, брат, спутника не запустят. Ну, пойдем поглядим кукурузу — и домой. Мне еще надо механика из РТС повидать.
Они направились через кукурузное поле узкой, чуть приметной тропкой. Марья пытливо поглядывала по сторонам, то и дело возмущаясь, что сорняк «так и лезет, проклятущий».
Неожиданно Клавдия засмеялась.
— Ты что? — удивилась Марья.
— Знаешь, Маруся, какие-то вы с Матвеем схожие.
И снова засмеялась.
…Весь вечер Клавдию не покидало чувство томительно-радостного ожидания.
До петухов просидела у окна, прислушиваясь, не раздадутся ли знакомые шаги, не стукнет ли калитка.
Матвей не пришел. Она ждала его каждый вечер, но он не приходил.
Спрашивать о нем неловко. Бабам только намек дай — начнут болтать. А Марья к ним в звено не заглядывала, и дома ее не застанешь.
Решила зайти в контору. Ничего особенного. Надо же о покосе узнать.
Старший счетовод артели Евдокия Петровна вычитала в районной газете (она считает ее самой интересной из всех газет — о знакомом пишут), что колхозная контора должна быть родным домом и воспитывать вкус у колхозников.
Евдокия Петровна взяла это целиком на себя. Не надеяться же на бухгалтера, который свой письменный стол не может привести в порядок.
Стены комнаты, где сидят счетные работники, оклеены веселыми обоями. Впрочем, обоев почти не видно, их закрывают портреты, плакаты и лозунги. Плакаты разные: один предлагает хранить сбережения в сберкассе, другой утверждает, что нет ничего вкуснее и питательнее яблочного джема. С метрового плаката здоровенный парень, демонстрируя великолепные зубы и не менее великолепные бицепсы, призывает заниматься парашютным спортом. Даже дверки шкафа, доверху набитого разбухшими папками, обклеены иллюстрациями из «Огонька».
Более всего Евдокия Петровна гордится плакатом, сделанным местным художником (он же поэт и изобретатель) Ильей Строевым. Красные буквы плаката кричат:
Благодарная корова, изображенная в левом углу плаката, тащит по земле огромное вымя. Похоже, что корова от удовольствия улыбается. В правом углу плаката, таких же размеров, как корова, красуется початок кукурузы.
Сразу у дверей стоит рукомойник, а над ним надпись: «Просьба обращаться с аккуратностью».
Евдокия Петровна покушалась было и на кабинет председателя. Но Матвей решительно восстал.
У него своя страсть. Кабинет его напоминает оранжерею. Цветы стоят всюду — на подоконниках, полках и прямо на полу. Тут и корявые, покрытые колючками кактусы, и нежная зелень туи, и олеандры, осыпанные розовыми букетами. В углу, в объемистой кадке, — пальма. Ее широкие, словно бумажные, листья и мохнатый ствол вызывают постоянное любопытство у ребятишек.
Матвей сам привозит откуда-то семена и отводки и сам ухаживает за цветами. Колхозники посмеиваются над председателем и немножко гордятся этой его страстью. У других председателей такого не увидишь.