Немного тревожась, ждала женитьбы сына. И вот стала замечать, что Иван все чаще и чаще вечерами начал уходить из дому. По тому, как он тщательно выбирал галстук и, уходя, каждый раз брился, она догадалась: в жизнь Ивана вошла женщина.
Как-то за обедом сын сказал:
— Я никогда не думал, что женщина может быть таким талантливым инженером.
«Так я и знала, вот оно, началось», — подумала она, вслух шутливо заметила:
— Плохого же ты мнения о женщинах.
Она взглянула на него и поняла: сын не слышал ее слов. Иван помешивал ложечкой в стакане, его лицо выражало и нежность и тихое раздумье.
В другой раз, когда Иван собрался уходить, она сказала ему:
— Ты бы познакомил меня с твоим талантливым инженером, пригласил бы ее к нам.
Сын ответил не сразу. Он закурил, зачем-то оправил скатерть на столе. Встал и принялся крупными шагами мерить комнату. Ну, точь-в-точь отец, тот также метался, когда его что-нибудь волновало.
Сын остановился и, глядя на мать сверху вниз, проговорил:
— Мама, у Ольги Николаевны есть ребенок.
— При чем тут ребенок, важно, чтобы человек был хороший, — сказала она.
Олюшка, как звал ее сначала сын, а после и она, с первых же дней пришлась по душе матери.
Маленькая женщина с гладкой прической и застенчивым взглядом показалась ей робкой и какой-то уж слишком неуверенной. Позднее она узнала, какая сильная воля и страстная душа у этой тихой женщины.
Ей понравилось, что в первый раз Олюшка привела с собой Вовку. Он тогда был еще совсем малыш. В матросском костюмчике, с аккуратно подстриженной челкой и синими, точно подкрашенными ультрамарином, глазами, он был очень хорош.
Мария Андреевна взглянула на то место, где висел портрет Вовки, словно она могла в темноте его видеть, и улыбнулась своим мыслям.
Помнится, она тогда взяла его за руку и повела в огород. Вовка долго сосредоточенно смотрел на грядку, а потом спросил:
— Бабушка, а вам перепрыгнуть через грядку? Я, очевидно, перепрыгнул бы.
Она засмеялась и сказала:
— Ты, очевидно, любишь горох, — и подвела его к грядке с горохом.
У Вовки сразу же пропало желание прыгать. Набив полный рот горохом, он осведомился: почему морковка растет в землю, а горох сверху и нисколько не хуже морковки, и почему черви под землей не задыхаются, и как им там не надоест сидеть в темноте…
Она смотрела на Вовку и думала: вот женится сын и у нее будут свои внуки.
Иван женился. Жили они дружно. В мае сорок первого года Ивану дали благоустроенную квартиру. Он настаивал, чтобы мать переехала к нему:
— Пора тебе пожить со всеми удобствами.
Она сама чувствовала, что не под силу ей возиться зимой с топкой печей, а летом с огородом. На семейном совете было решено: осенью, после уборки урожая, она расстанется с домом. И хорошо, что не поторопилась.
«Нет, видно, мне в этом доме век доживать», — подумала Мария Андреевна.
Устав сидеть, она прилегла. Но сон не приходил. Тихими, неслышными шагами кралась ночь под перешептывание дождя. Старая женщина лежала с открытыми глазами. Мысли о прошлом одолевали ее. Кажется, проживи она хоть сто лет, а все так же отчетливо будет помнить этот страшный тысяча девятьсот сорок первый год, год тяжелых бедствий и незабываемых утрат.
22 июня началась война, а 23-го Иван, Олюшка и Вовка приехали к ней. Сын еще ничего не успел сказать, как она догадалась, зачем они приехали. Последнюю ночь он провел в доме матери. До утра за стеной раздавались приглушенные голоса. Вспомнила свою последнюю ночь с мужем; тогда ей казалось, что она забудет сказать ему что-то главное, нужное, а после будет сожалеть об этом и упрекать себя.
Эшелон, с которым уезжал Иван, уходил утром. Она напекла пирожков. Кроме Вовки, к ним никто не притронулся. Перед тем как идти, она сказала:
— Посидим перед дорогой.
Сели на ее кровать, вот на эту, на которой она сейчас лежит. Иван посредине, с одной стороны она, с другой Олюшка. Она не выпускала из своих маленьких смуглых рук руки Ивана. Присмиревший Вовка примостился на краешке стула; он поглядел на всех и вдруг спросил:
— Папка, а домой ты скоро приедешь?
Олюшка громко глотнула воздух.
Сын сказал:
— Как выйдет.
Пешком отправились на вокзал. На еще вчера тихой и мирной улице было шумно и тесно. Бросались в глаза три необычных обстоятельства: было много мужчин в хаки, много стариков и детей и почти у всех женщин — заплаканные лица. Тогда она этого как будто и не видела: память записала все механически, чтобы через много лет восстановить. В этот солнечный и грозный день она шла, как слепая, опираясь на руку сына. Он все старался приравнять свой крупный шаг к ее мелким, неровным шажкам.
На вокзале оркестр играл марш. Медные трубы, цветы и полные отчаянной тоски глаза Олюшки.
Сын, как всегда, был оживлен, говорил улыбаясь. Не успев докурить папиросу, прикуривал от нее другую. Мать видела, как ему трудно. Она оценила его скупую ласку, когда он погладил ее по плечу, поправил выбившуюся прядь волос у Олюшки из-под косынки. Невестка держалась как-то неестественно прямо, только все теребила ворот блузки, будто хотела что-то убрать, что давило ее.
А день был такой солнечный, небо такое тихое и синее, ни единого облачка. Непонятно было, как это там, на западе, могли убивать ни в чем не повинных мирных жителей.
Прощаясь, сын сказал:
— Мама, не разрешай Олюшке много работать, ей сейчас вредно.
Тогда до нее не дошел смысл его слов.
Заскрежетали тормозами вагоны. Поезд тронулся. Кое-кто из женщин заголосил, запричитал.
Она из последних сил улыбнулась сыну и помахала ему рукой.
Поезд ушел, а Олюшка все смотрела ему вслед. Мать взяла невестку под руку и привела домой. Это был очень долгий путь, от вокзала до дому, хотя идти было всего три небольших квартала. Только у двери ноги изменили — и она грузно опустилась на крыльцо. Олюшка села рядом, зажав коленями стиснутые руки.
— Ты бы поплакала, полегчает, — сказала она, впервые называя невестку на «ты».
Олюшка не отозвалась.
— Теперь будем ждать.
— Будем ждать, — тихо проговорила невестка.
А она подумала: «Ждать-то можно, кабы дождаться».
Первое время все мерещилось, что вот хлопнет калитка и она услышит веселый голос и громкий смех сына. Олюшка призналась, что и она вздрагивает от каждого стука.
С дороги от Ивана пришло три письма, а потом он замолчал. Часто поздно вечером, после работы, приезжала Олюшка. Она садилась на стул у окна, где было постоянное место Ивана, и спрашивала:
— Ничего нет?
Олюшка подолгу сидела, не проронив ни слова, не замечая слез. Больно было смотреть в ее тоскующие, тревожные глаза. На похудевшем лице глаза казались огромными. Олюшка ждала ребенка.
Извещение о гибели Ивана пришло в октябре. Теперь Олюшка при ней не плакала, но перестала и улыбаться…
…Больше Мария Андреевна лежать не могла. Воспоминания, как вода в половодье, нахлынули и понесли ее, и как невозможно остановить воду в половодье, так невозможно было сейчас ей думать о чем-либо другом. Чтобы успокоиться, она поднялась, прислушалась. Лиза дышала громко и ровно — значит, спала. Мария Андреевна надела туфли, халат и села в кресло у окна. В щелку от ставни проник слабый луч рассвета. Мария Андреевна взяла с подоконника вязанье — шарф младшему внуку. Но скоро спицы выпали из ее рук. Сколько же она в тот год просиживала в этом кресле у окна!
Тогда она решила: все кончилось, жить не для кого и не для чего. Машинально ходила в очереди за хлебом, топила печи, варила картошку. Но пила один морковный чай. Вечерами, до глубокой ночи, кутаясь в платок, просиживала у окна. Иногда в кресле и засыпала.
Однажды принесли письмо. Она испугалась — какое еще горе караулит ее? И долго не распечатывала конверта. На листке в косую линейку крупным детским почерком было написано: