И вот сейчас он невольно поймал себя на том, что прислушивается к ее голосу. С раздражением придвинул папку с бумагами. Но его все время отвлекали от дел. Сначала Майя долго по телефону с кем-то договаривалась о каких-то соревнованиях. Звучный веселый голос напоминал голос дочери. Потом позвонили из завкома и долго выговаривали. Неудобно получается: работница ушла в декретный отпуск, а по больничному ей до сих пор не оплатили. И, наконец, когда он углубился в чтение бумаг, вошла Ксения Ивановна; лицо ее было заплакано. Дрожащим голосом она проговорила:
— Зиновий Николаевич, очень прошу вас. У моей приятельницы умер единственный сын. Такое несчастье… — Ксения Ивановна тихонько всхлипнула.
Зиновий Николаевич забарабанил пальцами по столу. Ксения Ивановна торопливо сказала:
— Вот я прошу вас. Очень прошу. В два часа похороны. Разрешите мне сейчас пойти… Надо ей помочь… она совсем одна…
Зиновий Николаевич положил руку на бумаги с надписями «Глав. бух.» на уголках и, глядя поверх головы женщины, произнес:
— Каждый день кто-нибудь умирает. Это не значит, что мы имеем право не работать. Не забывайте, у нас с вами баланс.
— Зиновий Николаевич, но это моя лучшая подруга детства. У нее единственный сын… Такое несчастье. Прошу вас… — Она прижала платок к губам.
— Ксения Ивановна, повторяю, мы не имеем права забывать о твердом распорядке рабочего дня. И мне, поверьте, крайне неудобно напоминать вам об этом. Сыну вашей подруги уже ничем не поможешь. Проявите больше чуткости и заботы о живых. Не задержите ведомости на зарплату рабочим. Это наш служебный и, если хотите, общественный долг.
Зиновий Николаевич подвинул к себе бумаги и стал их читать. Пальцы его правой руки с закругленными, аккуратно подстриженными ногтями выбивали по столу недовольную дробь, будто выговаривали: «не ме-шай-те, не ме-шай-те!»
Ксения Ивановна еще немного постояла, громко дыша, и вышла, осторожно прикрыв за собой дверь.
Тотчас же за стеной голос Майи спросил:
— Ну как, отпустил?
В кабинет она не вошла, а ворвалась. Ему вдруг показалось, что перед ним стоит не легкомысленная девица, а его собственная дочь. В глазах Майи он прочел такое же откровенное презрение и гнев, какое недавно прочел в глазах дочери.
— Я н-н-не знаю, — заикаясь от волнения, произнесла Майя, — н-н-не знаю, есть ли у вас отец или мать и вообще… есть ли у вас душа?!..
— Что вам угодно?
Он с удовлетворением отметил: его корректность подействовала на девицу, и она пыталась справиться со своим волнением.
— Мы все просим вас отпустить Ксению Ивановну на похороны. Останемся после шести и отработаем.
Очень вежливо он заметил, что Ксения Ивановна в адвокатах не нуждается и что Майя, как комсомолка, обязана поддерживать дисциплину на производстве и неукоснительно бороться за твердый распорядок рабочего дня. Он взглянул на часы и добавил:
— Учтите, уже половина десятого, а вы все еще разговариваете. Потрудитесь заняться делом.
Но она не ушла.
— Вы черствый формалист! — с яростью сказала девушка.
За стеклянной перегородкой стало тихо. Наверное, там прислушивались, и он сдержался.
— Если хотите меня критиковать, то пожалуйста, я не возражаю. Через два дня профсоюзное собрание. Вам будет предоставлена трибуна для критики.
— А мне не нужна трибуна, я не на собрании, я так скажу. — Она подошла к столу и взяла с него пресс-папье. У Зиновия Николаевича мелькнула мысль, что девица бросит сейчас эту тяжелую штучку в него. Но Майя осторожно поставила пресс-папье на место и каким-то очень уж звенящим голосом проговорила: — Вы когда-нибудь жалели… хоть кого? — И, несколько секунд помолчав, с отчаянным озорством спросила: — А вам не страшно жить вот так… не страшно?! А?
Оставшись один, Зиновий Николаевич долго и тупо смотрел на дверь, потом прошептал: «Невоспитанная девчонка». Он подвинул к себе бумаги и заметил, что руки у него дрожат. Прижав пальцы правой руки к запястью левой, стал считать удары пульса: раз, два, три…
Александра Михайловна словно из-под земли выросла перед его столом. Она так же бесшумно опустилась в кресло, сняла зачем-то очки и, близоруко щурясь, неестественно спокойным тоном произнесла:
— Я отпустила Ксению Ивановну на похороны. Под свою ответственность.
Прошло несколько минут, прежде чем Зиновий Николаевич выдавил:
— Великолепно. Прекрасно.
Его слова никто не услышал. Александры Михайловны в кабинете уже не было…
Не признаваясь самому себе, он надеялся, что дочь или жена позвонит ему и будет просить у него прощения. Так случалось прежде, когда он бывал ими недоволен. Разумеется, он категорически отвергнет даже попытки к примирению. Пусть сначала заслужат прощение. Свою обиду на дочь он перенес и на жену. В самом деле, почему она не проронила ни слова, не возмутилась, когда дочь оскорбляла его, отца… Жена молчаливо приняла сторону дочери.
Он ждал напрасно. Ни жена, ни дочь не позвонили.
Дома Софья Иннокентьевна, как обычно, встретила его в прихожей, приняла у него из рук шляпу и плащ.
На столе стояло два прибора. Он ждал объяснений. Но Софья Иннокентьевна молчала. Выражение лица у нее было грустно-виноватое.
Поздно вечером, когда Зиновий Николаевич ложился спать, стукнула входная дверь. Дочь сразу же прошла в свою комнату. Он надел пижаму и сел в кресло. За стеной тихо переговаривались. Через полчаса раздались легкие шаги.
Зиновий Николаевич поспешно взял газету и подумал: «Я скажу, что больше ее своей дочерью не считаю».
Но он ошибся. Это была жена.
— Что, пора спать? — избегая его взгляда, спросила Софья Иннокентьевна.
— Можешь ложиться, — сухо произнес он, — я еще почитаю.
Так стало повторяться каждый день. Дочь избегала с ним встреч. Жена отмалчивалась. Иногда он видел, как Леля пробегала мимо окна, слышал ее легкие шаги в соседней комнате и как она вполголоса разговаривала с матерью.
А в остальном все шло как обычно. Жена провожала на работу, подавая в прихожей шляпу, встречала, когда возвращался с завода.
В определенные часы на столе появлялся завтрак, обед и ужин. Скатерти и салфетки сияли безукоризненной чистотой. Но в этом, много лет назад налаженном и таком, казалось, безупречном механизме лопнула какая-то пружина. Механизм работал, однако явно фальшивил.
Однажды, в субботний вечер, в прихожей его никто не встретил.
В шляпе, не снимая плаща, он прошел в столовую. На столе один прибор, рядом записка. Он взял ее и прочел. Софья Иннокентьевна подробно сообщала, где взять суп и жаркое, она вернется поздно, просит к обеду ее не ждать.
Зиновий Николаевич прочел записку дважды, один раз в очках, потом, сняв очки и держа записку в вытянутой руке.
Вернулся в прихожую и оглядел вешалку. Так и есть — они ушли вместе. Их плащей на вешалке нет.
— Ну что же! — вслух сказал он.
Зиновий Николаевич немного постоял и, теребя пальцем подбородок — жест, который выдавал крайнюю степень его раздражения, — машинально подошел к зеркалу, пригладил рукой и без того прилизанные волосы на макушке, и вдруг выражение его лица резко изменилось. Сначала оно выразило удивление, потом гладкую, холеную кожу залила краска негодования.
На сундуке обычно стоял добротный желтой кожи чемодан. Леля купила его на свои деньги, отправляясь на преддипломную практику. Сейчас чемодана на сундуке не было.
Зиновий Николаевич обернулся и принялся рассматривать сундук, точно отражение в зеркале могло его обмануть.
Зеркало его не обмануло — чемодана не было. Не веря еще своей догадке, он на цыпочках, словно его могли услышать, прошел в комнату дочери.
Голая без постели кровать, голый письменный стол с выдвинутыми пустыми ящиками, пустые полки этажерки, на полу — клочки каких-то бумажек и обрывки веревок…
Зиновий Николаевич переводил тяжелый взгляд с одного предмета на другой. Внезапно все предметы растворились. Осталось лишь четырехугольное пятно на стене и рядом в бронзовой раме его портрет. Там, где было темное пятно, прежде в такой же раме висел портрет жены.