— До нас жили весьма глубокие люди, — ответил он, — это не всегда понимали и только сейчас начинают понемногу понимать. Не знаю, как назвать — умилением или грустью — чувство, которое я испытываю, думая о том, что наши предки не завершили своих величайших и важнейших трудов. Полагаясь, видимо, на вечность чувства красоты, они были убеждены, что начатое ими достроят потомки. Их недостроенные церкви стоят в наше время как что-то чужое. Мы не воспринимали их или уродовали безобразными подделками. Хотел бы я быть молодым в такое время, когда в нашем отечестве уважение к первоосновам вырастет настолько, что появятся средства, чтобы идти от этих первооснов дальше. Средства вообще-то есть, только пускают их на что-то другое, ведь и эти постройки остались незавершенными не из-за недостатка средств, а по другим причинам.
На это я сказал, что в затронутом вопросе я не силен, зато по другому поводу, о рисунках, мог бы, пожалуй, кое-что сказать.
— Я долгое время рисовал растения, камни, животных и прочее, очень набил руку и поэтому смею, вероятно, судить. По чистоте линий, по верности перспективы, по умелому расположению каждой части предмета и правильному применению красок эти рисунки кажутся мне совершенно замечательными, и я чувствую себя обязанным это сказать.
Мастер на эту похвалу не отозвался ни словом, он только потупил взгляд, а моего гостеприимца мое суждение, по-видимому, обрадовало.
Он дал знак мастеру завязать папку и положить ее в ящик, что тот и сделал.
Из этой комнаты мы пошли в другое помещение мастерской. Когда мы переступали порог, я думал, что, несмотря на отцовские коллекции, окружавшие меня всю жизнь, в старинных предметах я разбирался до сих пор, в сущности, мало и мне еще надо бы поучиться.
Из комнаты рисунков мы прошли в жилую комнату мастера, где, кроме обычной мебели, стояли тоже чертежные столы и мольберты. Обставлена эта комната была так же приятно, как предыдущая.
Побывали мы и в комнатах помощников, а затем обошли подсобные помещения. Здесь находились всякие предметы, требующиеся в таком заведении. Интереснее всего была сушильня, расположенная за столярной мастерской, откуда и можно было пройти в ее нижнее и верхнее отделения. Она служила для того, чтобы все виды дерева, которое шло в работу, достигали здесь необходимой для мебели сухости, предотвращающей всякие повреждения в дальнейшем. В нижней комнате хранился крупный материал, в верхней — мелкий и тонкий. Я мог убедиться, как основательно здесь было поставлено дело; в сушильне я нашел не только очень большой запас древесины, но и почти все отечественные и иноземные виды ее. В этом я со времени моих естественнонаучных усилий кое-что смыслил. Кроме того, дерево почти сплошь было уже нарезано на болванки удобных для обработки форм, чтобы оно высыхало достаточно надежным образом. Мой провожатый показал мне разные хранилища и объяснил в общих чертах их содержимое.
В нижней комнате я увидел доски лиственницы, связанные как бы в очень большие, странно узкие каркасы и рамы, и, недоумевая, спросил об их назначении.
— В нашей стране, — ответил мой провожатый, — много резных алтарей. Все они сделаны из липового дерева, и некоторые весьма красивы. Они восходят к очень давнему времени, примерно к тринадцатому-пятнадцатому векам, это створчатые алтари, которые при открытых створках походят формой на дароносицу. Частью они сильно повреждены и грозят раньше или позже совсем развалиться. Один мы уже за мой счет восстановили и работаем теперь над другим. Деревянные каркасы, о которых вы спрашиваете, — это остовы, где будут укреплены орнаменты. Орнаменты еще вполне хороши, но их остовы сильно прогнили, отчего и нужно сделать новые, заготовки для которых вы видите.
— Неужели вам разрешили переделывать церковный алтарь? — спросил я.
— Нам разрешили это лишь после многих трудностей, — отвечал он, — но мы таковые преодолели. Особенно препятствовало нам недоверие к нашим знаниям и способностям, и оно было справедливо. До чего можно дойти, опрометчиво разрешая видоизменять имеющиеся произведения искусства? Ведь так можно изуродовать или уничтожить вещи величайшей ценности. Мы должны были показать, что именно мы изменим или добавим и как будет выглядеть вещь после такой переделки. Лишь после того, как мы объяснили, что не внесем никаких изменений в существующую композицию, что ни одно украшение не окажется на другом месте, что ни у одной статуи не будут переделаны ни лицо, ни руки, ни складки одежды, что мы только хотим сохранить то, что есть, в его теперешнем виде, чтобы оно больше не разрушалось, что материал мы обновим только в пострадавших местах, а в целом оставим нетронутым, что прибавим лишь кое-какие мелочи, вид которых точно известен по их полным подобиям, отчего им и можно придать совершенно тот же облик, какой был у них прежде, когда мы, далее, изготовили цветной чертеж, показывающий, как будет выглядеть очищенный и восстановленный алтарь, и, наконец, когда мы восстановили резные украшения небольшого объема, отдельные статуи и прочее, как сочли нужным, и выставили все это напоказ, лишь тогда нам предоставили свободу действий. О помехах, исходивших не от начальства, о подозрениях и прочем говорить не стану, да это не очень-то и доводилось до моего сведения.