— Вы любите музыку? — спросила его вновь Анастасия Юрьевна, чокаясь с ним.
— О да, я очень люблю музыку! — поспешно ответил Галдин, радуясь, что нашлась тема для разговора.
Он, точно, любил музыку. Конечно, не серьезную музыку, которую дают в концертах, а обыкновенную, простую музыку. Он даже играл на корнете {37}. Он любил грустную крестьянскую песню где-нибудь в поле, звонкий лай гончей стаи, бегущей по лисьему следу, любил слушать на заре сквозь розовый туман, несущийся с лугов, пастушечий рог. Хорошо тоже, когда играли на пьянино или на гитаре. Сбивчиво попытался он объяснить все это своей соседке. Она слушала его, ласково улыбаясь, покачивая головой в знак сочувствия.
— Какой вы славный, простой человек,— сказала она, когда он кончил, и протянула ему руку,— я страстно люблю музыку… но доктор запретил мне играть. Нервы, глупые нервы!.. Хотя для вас, если вы хотите, я сыграю кое-что. Вы напрасно говорите, что не понимаете серьезной музыки, вот вы увидите, как это прелестно…
— Но если это действительно вам вредно,— с участием заметил Григорий Петрович.
— Пустяки!.. Боже мой, qui vit sans folies n’est pas si sage qu’il croit… [9] Что вредно, что полезно — право, скучно думать об этом… лишь бы хоть немного радости…
Она поднялась из-за стола. Обед уже кончился, но хозяин и гости продолжали сидеть на своих местах и разговаривать. Фон Клабэн рассказывал теперь с неподражаемым своим благодушием о том, сколько труда стоило ему уговорить управу починить почтовый тракт {38}. По его тону можно было подумать, что он сам удивлялся своей настойчивости в этом деле.
Галдин встал вслед за хозяйкой, за ним вскочил и граф Донской.
— Ты будешь играть? — спросил он торопливо сестру.— И мне можно с вами?
— Ну да, конечно, мой милый!
Поздно уезжал Григорий Петрович из Теолина, полный пережитыми впечатлениями, то вызывая в памяти своей неуловимый образ Анастасии Юрьевны, то улыбаясь при воспоминании о почтмейстере и графе Донском. Его охватила приятная дрема, он сидел, откинувшись на подушке, укачиваемый волнообразным движением рессор, вдыхая в себя свежий воздух лугов.
Тянуло туманом, насыщенным запахами трав, темнели ветвистые березы, неумолчно кричал коростель. Неисчислимые звезды горели и гасли в темном небе или внезапно скатывались бледными слезами вниз.
Еще на западе догорала желтая заря, а за лугами уже всходила красная луна,— там казалось особенно тихо и молчаливо, грустно высились стога на зиму сбитого сена.
Галдин с наслаждением думал о том, что он сейчас будет дома. Когда коляска его, минуя деревянный мостик, въехала в усадьбу и с визгом кинулись ему в ноги Штык и Пуля, он искренно, как своим, обрадовался собакам и, схватив их за лохматые рыжие морды, наделил каждую звонким поцелуем.
— Чаю, чаю, Еленушка! — крикнул он вслед за этим, взбегая по ступенькам на подъезд.
Как ни была хороша музыка Анастасии Юрьевны, как ни была хороша она сама и как ни были занимательны речи хозяина и гостей, но небольшой домик с башенкой, Елена со своим Бернаськой, чай, масло, молоко и домашние булки показались Григорию Петровичу, однако, во много раз лучше.
Умывшись в своей крохотной спаленке холодной водой, пофыркав на собак и подурачась с Бернаськой, он сел за стол и с удовольствием напился чаю, слушая тихую, певучую речь пришедшего «с докладом» Менделя.
Потом — ему не сиделось в душных комнатах — он натянул смазные сапоги, надел кожаную куртку, захватил ружье и, свистнув собак, пошел в ночное.
— Что, рады? — говорил он бесновавшимся от восторга псам.— Рады, шельмы? На уточек пойдем, да, на уточек… Чуть свет завтра двинемся.
Он шел в своих тяжелых сапогах по росой вскрапленной темной траве, оставляя черный след за собою, попыхивая из своей коротенькой трубки крепкий табак, и улыбался в усы, сам не зная чему. «Эге,— думал он,— завтра будет ясное утро, много воды пало на землю, хорошо потянут. Черт возьми, если пастухи не распугают, у меня верных два выводка за Бобульскими мшарами {39}. Вот пройду сорок шагов до той сосны, а там можно будет по овражку спуститься на ляды {40}, оно, пожалуй, поближе выйдет. А все-таки сучка всегда покойнее кобеля — ишь, Штык так и фукает, так и фукает…»