— Молчать надо… Может, все к лучшему обвернется… — сказала Акуля, а на прощание присоветовала: — Другим бабам скажи, кума, пусть язык-то прикусят… Панфилу тоже ничего не сказывай.
— Ладно, — пообещала Домна, выходя из избы и все еще заливаясь слезами.
Оводиха корила на речке Марью Ширяеву и Анфису Арбузиху:
— Карать скоро начнет господь-батюшка деревню-то… А все из-за кого? Из-за ваших… из-за камунистов.
От стыда и злобы Марья сердито хлестала вальком мокрые рубахи, разостланные на мостках. С трудом выговаривала слова:
— Опостылел мне щенок-то мой… День и ночь молюсь… проклинаю!.. Да, видно, прогневала я господа…
Оводиха ворчала, обращаясь к Анфисе:
— Ну, Марьин-то — молодой… щенок и есть… Ты-то что смотрела за своим?
И у Анфисы пылало лицо от стыда. Глотая слезы, она цедила слова:
— Говорила я… Да разве он послушает?
Марья бросила полоскать рубахи и спросила Оводиху:
— Не слыхала, Фекла Митревна, скоро начнется-то?
Оводиха посмотрела из-под руки на небо, перекрестилась и сурово ответила:
— Скоро… ох, скоро, бабы…
— С чего начнется-то?
— Камунистов начнет карать господь-батюшка, — пророчески проговорила Оводиха. — После за других партизан возьмется… Может, и до нас дойдет… Прости, Христос, и помилуй, — истово перекрестилась Оводиха, закатывая к небу глаза.
Охваченные смертельным страхом, Марья и Анфиса тоже крестились и шептали молитвы…
Бегали в эти дни бабы из дома в дом. Перешептывались:
— Слыхала, девка?.. Сказывают, война идет…
— И-и-и, касатка… страшно подумать!..
— Говорят, светопреставленье будет…
— Что ты?!
— Истинный господь!..
— Скоро?
— Как бы на той неделе не началось…
Глава 14
В этот день с утра много стало примет, от которых у белокудринских баб дух захватывало.
Первой тревожной приметой было появление человека из города. Приехал он в Белокудрино на заре и привез бумагу о назначении выборов в сельский Совет и о выборе депутатов на волостной съезд Советов. Сдал горожанин бумаги секретарю ревкома Колчину и тотчас же ускакал дальше в переселенческие поселки.
Весть о приезде городского человека и о назначении выборов облетела деревню спозаранку. Рассказал об этом горбатый пастух Ерема, успевший на ходу побеседовать с проезжим человеком.
Провожая скотину в стадо, бабы тревожно переговаривались:
— Слышь, девка, из города приказ пришел: мужиков будут в Совет выбирать.
— Да неуж?.. Что же будет-то?
— Молчи, девка, ждать надо…
Второй тревожной приметой было появление попа из Чумалова. В прежние годы один раз заезжал поп в Белокудрино — по хорошей зимней дороге. А нынче, после весеннего водосвятия на полях, в третий раз пожаловал. Да еще незнакомых людей с собой привез — каких-то трех военных.
Третья примета заключалась в том, что с полдня забродили над урманом тучки густые и черные: несмотря на то, что лето уже кончилось, в воздухе стояла жаркая духота и где-то далеко над лесом по черным краям неба скользили молнии.
— Не к добру, — говорили бабы, поглядывая на небо и прислушиваясь к писку цыплят и к жалобному поросячьему визгу. — Никогда не бывало в такое время ни молоньи, ни грому.
— Не к добру…
Четвертой тревожной приметой была смерть вороного жеребца у кержака Максунова. Вез Максунов на телеге небольшую кучку овсяных снопов с поля, двух дворов до своей усадьбы не доехал, как зашатался его конь, грохнулся в оглоблях наземь и околел.
А тут еще с попом приехали эти трое военных людей — бородатые, в обтрепанной одежде защитного цвета, в рваных башмаках и обмотках; по обличию как будто городские, из образованных. Ходили они с попом по богатым дворам и в работники нанимались, один нанялся к Клешнину, другой — к Ермилову, третий — к Гусеву.
У Ширяевых в этот день с утра ссора произошла, после которой Демьян и Марья уехали в поле, а старики остались дома.
Дед Степан весь день в пригоне ось из березы вытесывал. А бабка Настасья до полдня под навесом лен трепала, а с полдня ушла в погребушку — сметану сбивать на масло. У бабки Настасьи в этот день тоска под ложечкой сосала и кости старые ныли. Но она долго не обращала внимания на старые болезни и проворно работала новенькой шестипалой мутовкой, подаренной внуком Павлушкой. Вспоминала внучонка, живущего в коммуне, думала бабка, что большой человек может выйти из Павлушки. Большими делами голова парня занята. А бабушку не забывал. Мутовку новенькую сделал, сам высушил и ручку выскоблил, чтобы ловчее было старым бабушкиным рукам работать. Потом вдруг озорство Павлушкино вспомнила бабка Настасья да горькую долю Параськи. И снова сердце тоской обволоклось.