— Языки-то, чтобы попридержали… мужикам не сболтнули…
— Ладно!
Оглядывались бабы по сторонам и снова разбегались по селу.
Глава 25
Пришла ночь — безлунная, черная, как смола. Улицы села опустели. Было тихо. Даже собаки не тявкали. Кое-где светились в окнах огни.
Депутаты сидели в избах и говорили о предстоящем открытии съезда.
В ячейке и в волревкоме по-прежнему шли заседания.
А Маланья, Параська и Анфиса, крадучись вдоль плетней и заборов, черными тенями мелькали от одного двора к другому и шепотом спрашивали поджидавших у ворот баб:
— Ну, как у тебя, девка?
— Готово!
— Телега хорошо смазана?
— Хорошо, сама мазала.
— Мужики-то как?
— Дрыхнут, улеглись уж…
Глубокой ночью на церковной колокольне блеснули огни и оттуда сорвались два залпа из винтовок, потом три раза стукнул пулемет.
Партизаны с двух сторон — от села и от кладбища — дали по колокольне по четыре залпа.
И снова широкая церковная площадь, погрузившаяся в темноту, затихла.
В селе погасли последние огни.
И лишь только отзвенел в ночной тишине первый переклик петухов, из нескольких ворот во тьму длинной и широкой улицы полезли огромные возы соломы. Тихо постукивая на мелких ухабах, почти бесшумно двигались они к церковной площади. Около каждой лошади шли по три, по четыре бабы.
Кое-где в избах слышали мужики сквозь сон еле уловимое тарахтание телег. Да ведь все знали, что депутаты день и ночь к селу подъезжают. Потому и затягивались мужики крепким храпом, перевернувшись на другой бок.
Не успели и партизаны окопные вовремя разгадать причину уличного движения, как из тьмы вылезло почти к самой площади больше двадцати возов, сгрудившихся против пустующих изб.
— Что такое? — шепотом спрашивали партизаны, кидаясь с винтовками к передним лошадям и обращаясь к бабам.
— Куда вас несет?
— Что за солома?
Бабы, державшие лошадей под уздцы, молчали.
Выдвинулась из тьмы и за всех полушепотом ответила Маланья:
— Комиссара давайте сюда — Павла Ширяева.
— Зачем?
— Комиссару скажем. Зовите комиссара.
А Павел, выбежавший из поповского дома, сновал уже между возами, направляясь к передним подводам. Подбежал к столпившимся партизанам и, разглядывая баб, он спросил вполголоса:
— Что за обоз?
Узнав Маланью, повернулся к ней:
— Ты, товарищ Маланья?
— Я.
— Куда везете солому?
— Пропускай возы к церкви, — решительно сказала Маланья.
— Сдурели вы, бабы! — испуганно проговорил Павел, догадываясь о бабьей затее. Принимая строгий вид, тихо сказал: — Сейчас же повертывайте лошадей обратно! Беляки заметят — откроют огонь… перебьют вас!
— Не твоя забота, товарищ Ширяев, — вмешалась в разговор вооруженная Параська, стоявшая рядом с Маланьей. — Пропускай, тебе говорят!
Павел повторил свое приказание:
— Повертывайте лошадей… сейчас же!
— Ни за что! — злобно прошептала Параська, перекидывая ремень с винтовкой с одного плеча на другое.
— А я говорю — поворачивайте назад, — взволнованно, чуть не крикнув, приказал Павел и сердито добавил: — Будете упрямиться — велю арестовать!
Бабы, окружавшие партизан и все время молчавшие, такими же сердитыми голосами тихо заговорили:
— За что арестовывать?
— Не имеешь права!
— Молод еще…
— Идем, Маланья! Что с ним разговаривать?!
Маланья повернулась к бабам и сказала:
— Ведите, бабы, лошадей на площадь!
Расталкивая партизан, бабы кинулись к возам.
А Павел, обращаясь к партизанам, скомандовал:
— Товарищи, не пускать! Повертывайте лошадей силой!
Партизаны не особенно торопились. Тогда Павел сам кинулся к возам, схватил впотьмах под уздцы первую попавшуюся лошадь и потянул ее обратно в улицу. Но из-за лошадиной морды высунулось искаженное злобой лицо Параськи. Сверкая в темноте большими глазами, она сердито прошептала:
— Не трожь, Павлушка!
Павел с силой дернул коня в одну сторону, Параська тянула в другую.
Не больше минуты продолжалась борьба. В эту минуту в воспаленной Параськиной голове промелькнули годы, когда она любила Павлушку и мучилась из-за него: ночи весенние, угарные; покосы суматошные и Маринка-разлучница; роды и муки с ребенком, укоры и побои матери, издевка деревенская… И в груди у нее заполыхало все сразу: и горе, и злоба, и месть.