— Настя… пить…
— Да ведь пил уже…
— Еще хочу, — настаивал Филат. — Только нет ли другой воды? Невкусную даешь…
Петровна ворчала:
— Какой же еще надо? Вся вода одинаковая…
— Почему раньше не такая была?
— Такая и раньше была… Во рту у тебя неладно… Вот и невкусной кажется…
Пил Филат воду и таял.
Вместе с ним мучилась и Петровна. То жгучая злоба охватывала, то раскаяние терзало. Падала Петровна на колени перед иконами. Держала в руках Зинкин порошок, шептала:
— Владычица!.. Не могу!.. Помоги!.. Извелась я с рыжей собакой… Опостылел!.. Помоги, заступница!..
А через сенцы, из горницы, тягуче хрипел голос Филата:
— Настя, попить бы…
— Пил ведь… Погодил бы! — не зная зачем, уговаривала мужа Петровна.
А Филат настаивал:
— Говорю, дай… Нутро горит…
Черпала Петровна ковшом из ведра воду. А руку с порошком точно кто подталкивал к ковшу.
Так тянулось три дня.
На четвертый день Филат скончался. Петровна убежала в пригон. Валялась на соломе и выла.
Старуха свекровь позвала мужиков и баб обмывать покойника.
Собрались.
Старый бродяга и сюда приплелся.
Свекровь работала в кути, около печки, и шептала молитву:
— Святый боже, святый крепкий, помилуй нас…
Бабы смотрели на покойника и дивились:
— Черный-то какой!
— Как Силантий…
— Должно быть, одна болезнь-то… а?
— Поветрие это…
А старый бродяга загадочно бормотал:
— Бывает… Видал я… Всю Сибирь прошел. Видал. Случалось в иных местах… Да, случалось…
Похоронили и Филата.
Не любили кабурлинцы покойников долго в доме держать. Скоро после смерти хоронили.
А недели через две еще один мужик умер — Петр Анучин. Пьяница и буян был. Ребят бил и бабу изводил…
Кабурлинцы говорили:
— Отмаялась Анучиха… Прибрал бог пьяницу… Слава тебе, господи…
— А черный-то какой!
— Как Филат…
— Ну, прямо как есть… мор!..
Немного времени прошло — старик Еремей Скобов скончался. Тоже не очень жалели кабурлинцы. Такими словами провожали старика в могилу.
— Непутевый был… ёрник!
— Одно слово… снохач!
— Трех снох заездил…
— Свою старуху измотал…
— Сыновья измаялись…
— Пора и на место, не к ночи будь помянут… старый пес.
И Скобова схоронили.
Почти вслед за Скобовым свекровка у Феклы Прясловой умерла. Помаялась головой, животом, на уши пожаловалась. И умерла. А потом сразу, в одну неделю, три мужика умерли.
Хоронили кабурлинцы покойников. Удивлялись поветрию и мору. Тужить стали. Но не знали, как от беды избавиться.
И совсем неожиданно умер самый богатый мужик на деревне Ипат Харитоныч Вихлянцев.
Бабы шептались на задворках:
— Слышь, кума, говорят, сегодня Ипат Харитоныч скончался.
— Ну, этому туда и дорога… Разбойник ведь был!
— Да неужели?
— А ты что… позабыла, как в недород вся деревня у него в ногах валялась и хлеба выпрашивала? Всех ведь тогда ограбил…
— Бабы сказывают, будто в молодости он с кистенем в руках на тракт хаживал… Верно это?
— Бывало. Хаживал. Там и богачество себе добывал…
— Значит, не зря господь покарал?
— Конечно, не зря! Да и нелады у них со снохой были…
— Ну, вот и прибрал господь.
Похоронили и Вихлянцева.
Старики стали поговаривать о поездке за попом.
— Ничего не поделаешь… Знать, согрешили…
— Беспременно попа надо везти.
Молодые мужики возражали:
— Чем он поможет… поп-то?
— Молебен отслужит, — говорили старики.
— Так пройдет, — возражали молодые.
Старики на своем стояли:
— Не обойтись без попа.
— Видите, как смерть-то косит людей…
— Молебен надо отслужить… Беспременно…
Только бродяга Никита спокойно на мор смотрел и, загадочно улыбаясь, бормотал себе под нос:
— Да… бывает… Всю Сибирь прошел… Видал… Помирали и так… Вроде как косой косило…
А сам поздними вечерами и ранними утрами тихо отворял дверь бани, в которой жил, выходил наружу и пристально смотрел на задворки и гумна.
Баня, в которой жил Никита, сзади пригонов и гумен стояла, недалеко от дворов Будинского.
Старику все видно. Хотя и слеповатым почитался, а различал бабьи фигуры, мелькавшие по снегу в ночной темноте, с мешками зерна на спине либо с большими свертками холста под полой.