Носил, носил его вихорь, — и очутился Степан на большой дороге, верстах в трех от деревни, у самого у Фиешина Лога, сидит на канавке и жутко-жутко ему, а от чего, — и сам он не знает.
Попробывал было итти — не несут проклятые ноги, дрыгают только, а вперед ни на вешку. А домой ему надо. Зачем, для чего — не знает. А надо, до смерти надо.
Попробовал на брюхе ползти — неподатно, хоть разорвись.
Бился, бился Степан, сел опять на канавку и заплакал. О чем заплакал — не знает, только слезы так вот и льют-ливмя. В голове одно клином — хоть как бы-нибудь добраться.
Подожду, — решил. — Дорога большая, от города конем попутчика не будет ли, — подумал.
Подумал он, глядь, и едет кум Корней из Косагорки.
— Кумяга, родной друг, подвези, ввек не забуду, — взмолился Степан, и вид у него такой был, словно он тысячи верст прошел, тысячи лет долгих, усталый, тяглый, задрипаный. А кругом все зыбило, качалось, вертелось, ломалось, кружилось — следы вихря куда-то, далеко улетевшего, Степана на большой дороге оставившего. Жизнь, земля зыбались, как море у Соловецких, что пришлось видеть Степану в молодости однажды.
— Аль усталому мужичку и хрен ноша, — сшутил Корней. — Ну, садись.
Поехали, и рассказал кум Корней Степану вот что:
— Ездил это я, брат мой, в город. Жена, значит, на курсах, — так проведать. Сам знаешь — мужику без бабы, день за год… Натура… Так… Ну, и красота, парень, житьишко бабам в городе! Вздыбился я было по началу, как завольничала, да вижу напрасно — баба, брат, дело сурьезное… И — да, брат. Откуда што берется, ей-бо… Не узнал прямо бабу — а и всего полгода… Увезла парнишку с собой недельного — тосковал, думал бросит… так што ты, друг, думаешь… займется, аль собранье там — шасть его в особое место, в роде как бы приюта, — няньки там, и все такое — зд-а-а-ровый растет. Вот, брат, дела-то. По-моему, всем бы так надо… а?..
Революция — жернов. Всыпал в засыпку великий мельник, время, зерно-человека. Бешено крутит жернов колесом истории, жизнь перемалывая, и как на мельнице крупен размол от быстроты, так и тут: не все задевает крушительный жернов. Проскакивают люди-зерна цело, нетронутыми, что бы после сквозь сито лет просеянными выйти в отруби, на корм скоту.
Смешно стало Степану за кума, так что удержу нет — хохотом забрало.
— Дурак ты, говорит, кумяга, — вот что… Рази это можно у нас, — рази мыслимо…
— А как же — понятно можно, — в ответ кумяга. — Ты, брац мой, поди все еще свою бьешь, как собаку — а ведь нельзя, парень. Подумай-ка… Прикинь в голове — человек она, аль животное? Што, брат, а… Ну-ка?..
Рассердился Степан, соскочил с телеги и раз кума по уху.
— Не ври, говорит. И народ не мути. Понял? Эдак с твоих слов, гляди, и все завернут колено, — а нам людей смешить не резон… Понял?
Махнул Корней кнутом на конягу, бросил Степану жалостливо:
— Сам ты, брац мой, дурак. Иди, твое счастье, что слеп ты, а то метнул бы я тебя вот чем, — показал с телеги топор и уехал.
Раскати его за ногу, — подумал Степан и видит — из-под горы, где кум скрылся, — человек идет к нему, знакомый и словно бы, не то милиционер, не то предсовета Кобыленков — и то, и другое вместе, а на груди большим-большим выведено:
«Н – а – л – о – г».
Страшно стало Степану, на сердце такая жуть расгулялась, будто недоброе что впереди. А человек кричит издали:
— Беги домой, стереги новотелку чернуху, а то плохо будет. Беги — ушла твоя Дарья!
Жутко Степану. Прибежал он домой и слышит: орет на дворе корова недоена, а Дарьи ни в избе, ни на дворе, ни на улице не видать.
Всполошился, вспомнил, что побил ее утром здорово ни за что, ни про что, искать бросился. Все углы перерыл, на сарае яровицу, и осоку, и сено до былинки вилами взворошил — нет, хоть лопни. На улицу побежал, подвернулся кот под ноги — за хвост сгреб, об угол брякнул.
— Не суйся, не до тебя!
Всю улицу из конца в конец, по избам, в проулках просмотрел у колодца, на сборище бабьем — нет Дарьи. Да и других баб ни одной не видать.
— Што за оказия, — думает. И побежал к соседу Брюхову: дым из трубы, печь топится, баба дома, значит, нет ли у них Дашки.
У Брюхова на бороде, на штанах, на носу, по локоть на руках тесто, — обряжается.
— Ты што это! А где баба? — спросил Степан.
— А ты с овина упал што ли? — в ответ ему.
— А што.
— Как што — аль не знаешь?
— Чево не знаешь.