— Да ты и впрямь. Да ты где был-то, скажи?
— Тьфу, дьявол… к-ш-ш-ш… Кышь!
Погнал Брюхов петуха с квашни и рассказал Степану быль-не-быль.
— Бабы бунт объявили. Приехала Фимка Карявка — Дуни Кукманки дочь — помнишь, болтали, что в городе по пивным шастает? Напрасно видимо — девка-то, знаешь, бой-боем вышла — учится. Ну, значит, она это, друг мой сахар, всех баб и сбила. Моя прямо землю роет… я, было, хотел тиснуть маленько эдак — куда… и думать не думай — зверем оскалилась…
— Г-ы-ы-ы! — заржал Степан.
— Да ты постой, твоя тоже… Теперь в село все уперли — комитет выбирают. Вот те и г-ы-ы!..
Отними у вора клычку — не вор и будет, да главное — еще обидится.
Плюнул Степан в глаза Брюхову со злости за весть приятную и в село к совету побежал, с намерением найти жену во что бы то ни стало.
— Ах ты сволочь! — на бегу Степан в мозгах перекидывает яростно о Дарье, — изобью, — решил. А у самого сердце от жути словно в комок свернулось, аж нутро колет словно иглами, в глазах будто бы круги даже пошли, а земля под ним, под Степаном, так и зыбнет-зыбнем — совсем на ногах Степан не дуржится да и не несут они — хоть помогай руками. И опять так больно и обидно стало, хоть плач, а от чего — неизвестно. Слезы мужицкие — кровь и пот.
Совет. У совета трибуна. На трибуне Фимка, Дарья, Брюховна Анютка — комитет. Митингуют.
У трибуны бабы. Много, много их тут: молодых, старых, тонких, брюхатых, желтых, с румянцем, по-разному разных — тысячи слезные, шлют мольбу-надежду глазами на трибуну бабы.
Фима на трибуне митингует — на бунт зовет, свежо говорит-сеет:
— Крестьянки-женщины, родные закорузлые забитые бабы! Разве для того вы родились, чтобы жить так, как теперь живете — по-животному? Человека вы в себе чувствуйте, а не бабу! Октябрь дал вам дорогу — света ищите, жизни! Заставьте мужей считать людьми вас. Я такая же, как и вы крестьянка, давно ли рвали за волосы меня с некоторыми из вас в чужих огородах, а теперь похожа ли я на вас, мои сверстницы! Учитесь, бабы…
А потом говорила Дарья.
Увидел ее Степан сквозь гущу, с яростью бросился, с криком:
— Так вот ты где, кобыла!
— Тише, — ш-ш-ш, — зашипели, — осел.
Заговорила Дарья.
— Довольно, бабоньки, мученьски-мучиться — бунтуй, коли они сами, ироды песьи, не понимают. Бунтуй — и нет никаких! Али мы рази не люди, рази мы по хозяйству не больше их сердце сушим, а хоть один мужик ведет во всем совет с бабой — шишь!.. только зло свое в неладах на нас они выводят. Скушно — бьют, корова занемогла — в морду, курица в огород шмыгнула — в шею, горшок разбила — и тут побои. Только и свету нам — душу да языки отвести минутой у колодца. Бунтуй, бабы — и баста! Скажем им так теперя: ежели кто в соглас с нами — живи, а по-старому — ни одного дьявола не надо? Поняли, бабы… бунтуй! Я первая за все постою. Я своему соколу теперя вот что!..
И показала Дарья в толпу задорную фигу.
Вместе скучно, а порознь тошно, — всегда так. Поглядел Степан на жену свою, и такая она ему этим разом показалась хорошая — прямо девка-девкой, что называется. Молодая, здоровая, задорная, хоть сейчас на гулянку дуй под пару, издали из годов медком холонул по сердцу первый месяц с ней свадебный, молодость свою в душу дыхнула, лицо у Дарьи доброе, приятное, светлое, и слышит Степан — выбрали ее бабы куда-то, да и сама она бросить все — и дом, и его самого — хочет.
Перед глазами — день сегодняшний, по дому все в разлад: корова-новотелка, кум, Брюхов, а потом опять она, Дарья родная, что десять лет покорно постель с ним делила, а теперь уйти хочет. Жаль ему стало Дарью.
Зашумела, загудела толпа в одоброть на слова и фигу задорную Дарьи, а Степану слова эти по сердцу резнули, забыл все он и бросился к Дарье с криком:
— Дарья… Дашутка, милая, да ни в жисть я теперь… Даша!..
К Дарье на трибуну пробился, дрожит, плачет, за подол держит, в глаза ей смотрит.
— Даша…
Взяла мужа за руку Дарья, повернула лицом к бабам и говорит:
— Вот он, бабы, мой-то соколик: сам явился. Не нужен он мне теперя. Не хочу битой быть пять раз на полудни. Не нужен он мне, — возьмите, бабы, отдаю вам мучителя своего, ирода. Что хотите, то с ним и делайте. Казните-судите за меня сами!
— Казнить! — заревела волна бабья, и тысячи рук потянулись к Степану. — Казнить его!..
Мигом сорвали со Степана одежду бабы, в ярости в клочья раздернули, — ажь жаль ему добра стало: пиджак из шинели два века выносил бы.
— Казнить его! — ревели. Степана разорвали бы на части, да выскочила на трибуну Брюховна — бабенка бедовая, глаз-огонек.
— Стой, бабы! Жаль, не мой кобель попал первым — ладно не уйдет и он! Слушайте, бабы, — это первый попал к нам из наших извергов борзых, — давайте для примеру, чтоб другим неповадно было, не дадим ему во-веки больше знать счастье мужнее. Пусть узнает да и другим скажет, — каково это. Пусть не знает он ни любви, ни ласки нашей бабьей во-веки. За Дарью, бабы, за побои ее, за участь ее горькую, за то, что не хотел он в ней видеть друга и человека, отомстим ему — выложим как жеребенка, сделаем его, бабы, мерином!