— Согласны! — взревели бабы.
И видит Степан, — не бабы перед ним, а сущие ведьмы.
Сорвали с него бабы рубаху, повалили наземь, рвут штаны солдатские ватные — с тремя рядами заплат, перед носом пуговица мелькнула медная, с Карпат привезенная. Вяжут ему ноги ремнем коновальским, над глазами инструмент мелькнул страшный — приготовились.
Сжался Степан в комочек, похолодел, попробовал двинуться, — ноги и руки скованы. Взвизгнул, простонал, метнулся тщетно, собрав все силы, и… проснулся.
В избе было тихо, спокойно, убрано. За столом, у окна на лавке, сидела Дарья. Надвинув на подбитые глаза платок, пряла. На дворе на повети горланил петух.
Степан долго не мог притти в себя — болела голова, болело все, руки, ноги, нутро, как чорт опакостил. Теплые ватные, когда-то солдатские, штаны опустились с корявого зада, до колен утянув за собою подштанники. Сердце усиленно дрыгало, собираясь выпрыгнуть, по телу выступил пот, скользкий неприятный, ледяной, холодный. В горле пересохло — хотелось пить — тошнило.
Увидя Дарью, Степан свободно вздохнул и буркнул:
— Ты здесь…
— А где мне быть-то? — ответила.
— Никуда не уходила? — переспросил.
— Нет.
— И в совете не была?
— Да нет. Побластилось спьяна-то!
— Нигде, говоришь… Гм… Ладно…
— Продрыхся ли, рожа поганая? Последний ты пуд ухнул, дрочень, и глазам не стыдно.
— Замолчи, не твое дело, — ответил коротко и стал медленно слезать с палатей, придерживая штаны.
— Сволочь! опять к порткам пуговицы не пришила! Заброда, отхлестать вот портками морду-то, гадина!..
Баба Дарья виновато подернулась.