Елена Катасонова
Бабий век - сорок лет
Предисловие
Шел год восьмидесятый. Все застыло и замерло. Общество тонуло в себе и как будто ждало чего-то. Мертвую зыбь в журналах прорывали редкие имена, все спорное, смелое ушло в «андеграунд».
И вдруг столь дерзкий роман неизвестного автора о страстной и, разумеется, трагической любви «героя» того времени — преуспевающего, «выездного», ничтожного. Судьба подбрасывает ему последнюю возможность выпрямиться — любовь, но он — человек, давно, безнадежно сломленный, перетрусивший еще в студенчестве, когда очередная политическая кампания катком прокатилась по университету. Да и потом всю жизнь ему приходилось ловчить, лицемерить, приспосабливаться... В любовной истории, к изумлению цензоров, оказалось так много политики, что они просто не знали, за что и хвататься. Порезали роман сильно, покорежили и любовь и политику, но ох как многое в нем осталось! Да и российский читатель всегда умел читать между строк.
Роман вызвал настоящую бурю: журнал с его публикацией в два дня смели с прилавков (неизвестный автор, первый роман...), в трех республиках единой тогда страны (Белоруссия, Литва, Латвия) по опросам читателей роман был признан «книгой года», в библиотеках выстраивались длинные очереди, «Литературка» посвятила роману серьезную аналитическую статью, что по тем временам считалось невиданной честью для молодого литератора. Пришлось спешно издать произведение отдельной книгой. А тут еще дайджест романа прочла Би-би-си, сделав ему мировую рекламу, и посыпались предложения от зарубежных издателей. К этому счастливому (для автора) моменту «наверху» публикацию сочли ошибкой. Печально знаменитое ВААП на все предложения издателей отвечало сухим отказом: автор-де против издания своего детища рубежом, — изумленный автор узнал об этом только в конце 80-х годов, когда рухнули многие табу и роман был переведен на иностранные языки в нескольких странах. Тогда же, в начале 80-х, чтобы заставить писательницу замолчать, в самой главной газете страны появилась заметочка, клеймящая роман как сочинение в высшей степени безнравственное, а может, даже и порнографическое.
А что же автор?.. К тому времени Елена Катасонова написала повесть «Бабий век — сорок лет» и даже умудрилась опубликовать ее в журнале «Нева» — буквально накануне разносной статьи в «Правде». Ох, с какой яростью встретила повесть почти вся центральная пресса! Надо же было поддержать «Правду». Но тут как раз подоспели новые времена: роман и повесть издали во многих странах (даже в Китае!), в Белоруссии по «Бабьему веку» поставили спектакль, в Чехословакии перевели повесть на оба основных языка да еще сделали радиопостановку. А одно из ведущих московских издательств выпустило наконец без цензурных изъятий все, что к этому времени написала Елена Катасонова.
В предлагаемый читателю сборник издательство «АСТ» включило роман писательницы «Кому нужна Синяя птица», повесть «Бабий век — сорок лет», а также новые сочинения автора — «Дневник женщины времен перестройки» и маленькую повесть «Ах, кабы на цветы — да не морозы...». Она тоже о любви — последней, отчаянной, счастливой. Несмотря ни на что.
Кому нужна Синяя птица
Часть первая
1
Павел… Ну и дали ему имечко — Павел! Сколько тупости, сытой спеси — так, видите ли, звали деда… Бред какой-то: дурацкое имя в честь деда, которого никогда не видел. Мерзкий, кстати говоря, был старик — тетя Лиза рассказывала. «О мертвых плохо не говорят…» Таня права: если он умер, это еще не значит, что при жизни он не был мерзавцем. Какое ханжество! Татьяна права…
Павел сидел в своей машине, в мокром пустом переулке. Сидел и привычно злился. Потом опомнился, усмехнулся: ну чего навалился на ни в чем не повинное имя? Почти сорок лет служит ему верой и правдой, и ничего такого особенного в нем нет. Просто все ему опротивело, осточертело — и верная до смерти супруга, и столь же верная дама сердца, академический его институт, и он сам, со всеми потрохами, с именем — в том числе.
Сегодня он опять не выбил ничего путного из дорогого своего зава. Толстый, страдающий одышкой зав что-то пыхтел и бормотал, без конца разводил руками, мучаясь собственной деликатностью, и Павел так и не понял: что же все-таки неладно с его монографией? Сколько раз, черт возьми, можно переделывать, менять акценты, направленность, так и сяк поворачивать тему? Что, в самом деле, нужно этому толстяку Валентину с его вечными сердечными приступами, долгими вынужденными отлучками, мирным посапыванием на ученых советах, с его нашумевшей в свое время докторской и кучей книг, с его непререкаемым авторитетом в самых высоких институтских кругах?
Чем он наконец недоволен? Ведь такая нужная, актуальная, проходная тема! Павел бьется над ней вот уже четыре года — подумать только! — а ее надо сделать скорее, пока не утащили, не выхватили из-под носа… Он сам придумал ее, он ее выносил, собрал, когда жил в Индии, уникальный, бесценный материал, вывез такие книги! — недаром же они с Сергеем рылись горячими, душными вечерами в пропыленных насквозь книжных лавках Дели. Два года назад он опубликовал в серьезном журнале чуть ли не половину первой главы — в виде статьи, а потом… все, застопорилось. Все остальное не нравится заву, не нравится, он же видит!
А ведь писать Павел умеет — кандидатскую же осилил, и книжки — те, что привез, — уникальны, цены им нет, они-то и стали основой его монографии. Конечно, не целиком, и переработанные, критически переосмысленные, но рукопись ему они сделали. Павел выстроил материал идеально, подкрепил солидным фундаментом — цитатами классиков, разбил на главы, подзаголовки, параграфы, выделил важные места курсивом. Он сделал все, чтобы этот последний, как он надеялся, вариант выглядел завершенным, чтобы сразу после утверждения ученым советом его можно было сдать в издательство как плановую работу, он даже с заведующим редакцией, другом Сергея, уже говорил. Но он не учел Валентина.
Валентин был мучителем. Впрочем, ему было все равно, где болтаются в рабочее время его подчиненные, и когда ученый секретарь нападал на него за развал дисциплины, Валентин только отдувался и покорно кивал. Потом он поднимался к себе в кабинет, насупясь проходил мимо виноватых взглядов присмиревших сотрудников, садился за стол и принимался терзать свои сто раз перечеркнутые, бесконечно правленые страницы. Он с готовностью откладывал их ради страниц чужих. Тогда-то и начиналась мука: голубые глаза туманились жалостью, задавалось сочувственно два-три вопроса, предлагались две-три идеи — в робком, сослагательном наклонении, — и все нужно было писать заново и совершенно иначе.
Но иногда — редко! — Валентин вскидывал брови, упирался изумленным небесным взглядом в сидевшего напротив владельца страниц, счастливо смеялся: «А что? Хорошо, хо-ро-шо-о-о…» Значит, было действительно здорово.