— Пойду поставлю чай, — сказала она и ушла в кухню.
Он подошел к Тане, взял ее сильную руку и, как тогда, в первую их встречу, поднес к губам. Таня засмеялась, и он обнял ее и поцеловал, волнуясь все больше и больше.
— Как ты нашла меня? Знаешь, как я соскучился!
— Подумаешь — проблема! — снова засмеялась Таня. — Зашла в деканат, спросила адрес, сказала, что будешь писать о наших раскопках. Поедем ко мне?
Конечно! Конечно, он поедет к ней, какой тут чай, зачем? Только вот как сказать тете Лизе? А никак! До каких пор он будет перед ней отчитываться, в конце-то концов?
Павел метнулся назад, в свою комнату, сунул в карман остаток летней стипендии, и, когда тетя Лиза вошла с чашками и вазочкой с домашним вишневым вареньем, он уже стоял в пиджаке, с портфелем в руках.
— Я поеду в город, — сказал он, не глядя на мачеху. — Переночую у ребят, в общежитии…
Она так и осталась стоять посреди комнаты, чуть слышно ответив на Танино «до свидания», а они вышли из дома и пошли на станцию — не по дороге, а через лес, напоенный терпким запахом хвои, пылающий от заходящего солнца. В электричке Павел держал Танину руку и все хотел спросить, почему она выгнала его тогда, весной, но так и не решился, да и какое это теперь имело значение?
И все повторилось в эту душную августовскую ночь: его внезапное бессилие, ее ласки, о которых он тосковал, их близость, когда весь мир вдруг исчез. И он все-таки спросил, почему она его выгнала, и она ответила:
— Мне показалось, что ты испугался. А зачем мне трусливый муж?
Таня сказала это как-то очень просто, и Павел сразу успокоился. Конечно, они поженятся: ведь без нее он не может.
Он так и сказал тете Лизе, когда через два дня явился домой, и она заплакала, беспомощно повторяя: «Разве так делается? Да как же так? Разве так делается?» Она говорила, что чувства нужно проверить, что он еще учится и не встал на ноги, потом в отчаянии крикнула что-то про «опытную женщину», и тогда Павел взорвался. Он кричал, что не позволит говорить так о его жене, да, жене, что тетя Лиза не смеет, что в конце концов он ей не сын. Последняя фраза вылетела сама собой, с разгона, Павел просто не успел остановиться, и тетя Лиза тут же умолкла, встала и куда-то ушла. Павел ждал ее до полуночи, волнуясь и негодуя, проклиная себя, а она пришла очень спокойная, разделась и молча легла спать.
А на другой день он переехал к Тане.
Свадьба была весёлой и бестолковой, как все, наверное, свадьбы. Кричали «горько», и Павел целовал Таню в крепкий смеющийся рот, вытирала глаза платком Танина мама — высокая, строгая Софья Ивановна, хохотал Славка, поднимая бокал за «научные контакты с МГУ», и все чокались и вопили «ура».
Таня пила наравне со всеми, лихо отплясывала фокстроты, обнимала жалкую тетю Лизу и обещала приезжать в гости, а Павел обнимал их обеих и очень любил — и Таню, и тетю Лизу, и почему-то жалел их. Он вообще всех любил и жалел в этот вечер: ведь все были сами по себе, а они с Таней — вместе. И их ждала общая ночь в Танином, а теперь и его доме, и еще много таких ночей, и что там Славка с его бесконечными свиданиями и Филька с его поселковыми продавщицами! Ничего они, дурни, не понимают.
Он все ждал, что гости наконец разойдутся, но никто и не думал никуда расходиться. Танины друзья горланили смешные походные песни, на все лады повторяя одно и то же: «Лишь бы только варил котелок», а Славка в ответ — их, институтскую: «Теперь учу китайский и урду, — наверно, я с ума сойду…» И Павел развеселился, подтягивал Славке, хотя сам песни не знал, стучал ложками по столу, отбивая такт, и все поглядывал на немецкий магнитофон, отливающий темным дорогим серебром, — общий подарок его и ее друзей. Молодец Татьяна: это она подсказала своей лучшей подруге Зойке, а он считал — неудобно. И Зойка умница — уломала какого-то фронтовика расстаться с такой машиной! Завтра же он запишет музыку…
Конечно, завтра музыку он не записал, но через неделю пленка была готова. Павел с Таней наварили картошки, купили сыру и колбасы, потом Таня съездила к матери, привезла соленых огурцов и квашеной капусты, Славка притащил бутылку «Московской», и они танцевали до одури всю ночь, до зари, двигались в табачном дыму под хрипловатый голос Утесова, под замирающий, гаснущий, вновь нарастающий, как морской прибой, джаз Глена Миллера, под нежное воркование обожаемой всеми Шульженко.
В этот первый их год Павел плохо понимал, что вокруг него происходит. Да он и не хотел понимать. Он жил своей, особой жизнью, радостно подчиняясь Тане. Навещал вместе с ней Софью Ивановну, которая кормила их необыкновенными, семейных рецептов салатами и объясняла, почему не надо спешить с детьми, покупал диван взамен старого, продавленного и протертого, доставал через какого-то типа магнитофонные пленки. Конечно, он по-прежнему ходил на лекции, учил свои мудреные языки, ввязывался в споры на семинарах, но все это было теперь только фоном их с Таней жизни, их близости.
Она не очень-то часто подпускала его к себе, и тогда он обижался и наутро пил чай, старательно глядя в сторону. Но Таня смеялась, рассказывала очередной забавный случай на факультете, что-нибудь интересное и неожиданное, и Павел забывал про обиду, привычно восхищаясь ее остроумием. Он гордился Таней и немножко собой — ведь она выбрала его, Павла, а не кого-то другого. И пусть, как и прежде, вздрагивало его сердце, когда по институтскому коридору легко пробегала Юля, все равно он был счастлив. Он был женатым мужчиной, главой семьи, а Юлька — просто девчонка с мохнатыми ресницами, и что она знала о жизни?
7
Они писали дипломные работы, когда умер Сталин. Ранней холодной весной после трех дней мучительной тревоги — в газетах печатали длинные бюллетени, полные непонятных пугающих терминов, — раздался на рассвете истошный вопль соседской вдовы Фроси:
— Товарищи, Сталин умер!
Она бежала по коридору, колотила кулаками во все двери подряд, и коридор наполнялся шумом — рыданиями, топотом, хриплыми голосами невыспавшихся мужчин. Павел испуганно вскочил с дивана, рванулся к двери, потом бросился к Тане:
— Танька, ты слышишь? Теперь все, конец, будет война: ведь у нас теперь нет Сталина!
— Он был велик, но не бессмертен, — пожала плечами Таня. — Война… Не болтай глупостей, до войны еще далеко. Пошли-ка в институт, или жаждешь порыдать на плече у Фроси? — Поразительно, как она умела его успокаивать.
В институте у огромного, во всю стену, портрета был траурный митинг, и Павел видел, как Славка глотал слезы. Вечером Таня сказала, что девчонки с их курса падали в обморок, а ее почему-то все время мутило.
Через две недели выяснилось почему: Таня была беременна — мудрые советы Софьи Ивановны впрок не пошли.