- Используй браслет, - ответил наконец Марсель. - Похоже, другого выхода у нас нет.
Подойдя к желтовато-белой, заляпанной двери, отделявшей его от спящего Герша, Шерня слегка приоткрыл дверь, взял с полочки свою сложенную газету, прикрыл дверь, тут только он что-то заметил краешком глаза и широким движением отворил дверь настежь, подавшись при этом всем телом в дверной проем. Перед ним сидел Герш, устремив на него свою волосатую макушку. Шерня просто оторопел, выкатив глаза.
- Как?! - вырвалось у него. Он отпустил ручку двери, замотал по сторонам головой, как бы что-то ища и глотая воздух, и вдруг хрипло крикнул: - Эй, Кенар.
Но вместо Кенара из соседней кабины молниеносно возникла призрачно-темная фигура, Шерня через боль в груди почувствовал легкий укол в область живота, разноцветные круги, только что бегавшие перед его глазами, сейчас же сменились мутной, жеваной пеленой, ему показалось, что он падает, и действительно он начал падать, но падению этому не было конца - он летел в полной, бездонной и нескончаемой тьме. Марсель меж тем, чуть не ломая двери, ворвался в мужскую часть с криком на весь рифл: «Стой, Берни! Не надо!»
Глава пятая
Когда лысый человек вошел в кабинет, крупная темная фигура в кресле перед окном не обратила на него внимания, но лысый человек нисколько не смутился. Он прошел к столу, отодвинул стул и спокойно, по возможности удобнее, расположился на нем. За окном в прозрачном воздухе висел тусклый вечер полярного дня, с разлитыми в нем зеленоватыми красками от угасающих всполохов сияния. В кабинете было сумрачно, но свет еще не был зажжен.
Профессор наконец оторвался от книги и поднял на гостя свои большие черные глаза, уставшие от чтения и плохого освещения. Ему показалось, что незапоминающееся лицо его гостя после операции стало еще более облезло и непримечательно, теперь даже волос не было.
- Что же это было, скажите мне? Вы помешались? - сказал профессор и попытался просверлить лысого.
- Не думаю, - холодно ответил лысый и этим холодом как будто остудил закипавшего где-то внутри профессора.
- Как же это все произошло?
- Отчасти моя ошибка. Возможно, я позволил себе немного заиграться. Без совпадений и случайностей тоже не обошлось.
- Вы понимаете, что поставили под угрозу всё, столько лет работы могло пойти насмарку из-за того, что вы «немного заигрались»?
- Если бы не ваше параноидальное отношение к рифл, все было бы гораздо проще. Что касается меня, то я стараюсь решать проблемы наверняка, если вам не нравится мой стиль, вы можете отказаться от моих услуг. То что в этот раз случилась такая осечка я, все-таки, в большей степени склонен списывать на случайность, нежели на свой счет.
- Я же просил вас всего лишь разузнать, что случилось с запиской и какова ее судьба. Даже если бы ее нашли, ничего бы страшного не произошло, - профессор говорил все громче и громче, - тем более с такими малопонятными пометками на полях. А вы из-за этого убили двух человек! Да и записку при этом еще не нашли!
Профессор прекратил свой несколько все-таки сдержанный крик и глубоко вздохнул, его не покидало ощущение, что перед ним человек в маске, и стоит сейчас протянуть руку и содрать ее, как перед ним снова возникнет прежний человек с жесткими рыжими волосами и чуть более худым лицом, чем теперь.
- Уничтожьте все возможные следы, ничего не должно на нас навести, - сказал профессор, успокоившись и немного брезгливо.
- На вас и так не может ничего навести, даже если бы меня поймали, ваше дело осталось бы тайной. Я не могу исчезнуть - я никто, меня и так не существует.
- Ладно, не будем поднимать панику. Я полагаюсь на ваш профессионализм и надеюсь, что впредь нам не придется вести с вами подобных разговоров. Для вас у меня пока что больше ничего нет, занимайтесь своими делами, но будьте на связи.
Одиоку пришлось очень тяжело, особенно в первые два дня. Он почти совсем ничего не говорил, отвечая иногда короткими фразами. Если вопрос подразумевал развернутый ответ, он просто молчал, сложив руки в замок, и глядел в пол. Только с матерью, тоже убитой горем, он нет-нет да и начинал вдруг разговаривать так, словно ничего не произошло, словно все было как прежде, и отец был жив. Она тоже вдруг, будто бы опомнившись, начинала быстро что-то ему отвечать и объяснять, словно он был совсем маленький и несмышленый. Одиок всегда молча и внимательно слушал, только совсем изредка, когда мать как-то неожиданно и неловко замолкала, он вторил ей и ободрял ее каким-нибудь словом. Чаще всего такие вспышки разговора так или иначе сводились к чему-нибудь связанному с отцом, а потом и к нему самому, и к слезам, чаще всего обоюдным. И после этого на короткое время, пока высыхали глаза, и вправду становилось легче.