В этом чулане меня и нашел твой дед, у которого я зажигал лампочку, если кто-нибудь входил в комнату. Потом меня отдали одному мастеру, Мише, который загорелся идеей меня купить, но так как он был другом твоего деда, то меня просто отдали. Миша был страстный поклонник того самого мультфильма, на персонажа которого я так похож. Какое-то время я совсем ничего не помнил, когда я очнулся, то почувствовал какую-то ясность в голове. Оказалось, что он добавил мне мозгов, каких-то там нейронов, так что я стал умнее. Очень долго он не старел, и я помогал ему делать всякие вещи, он умел делать почти всё: игрушки, роботов, оружие, домашнюю технику. Он сделал мне подругу, ее звали Робо, она тоже помогала нам со всякими штуками, но больше помогала его жене с обедами. Но когда у них появились дети, они начали стареть и спустя сорок лет умерли в один год.
Робот рассказывал еще много, но истории его становились все мрачнее и длиннее, казалось, что его рассказу не будет конца, а если и будет, то этим концом будет тяжелый и темный сон, в который так тянуло Одиока, и в который он то и дело проваливался. В этом сне никогда не светило солнце, все небо закрывали мрачные пепельные облака, а вместо воздуха была густая обволакивающая дымка, видно в которой было не дальше вытянутой руки, как это бывает промозглым туманным утром, обещающим после себя солнечный день. Но здесь это обещание, как и все другие, никогда не выполнялось.
Сквозь этот туман проступал угловатый силуэт робота, он неизвестно кому рассказывал о какой-то свалке и металлоломе, где растет железный цветок. Тут же были и люди: страшные и грязные, в лохмотьях, со злыми лицами и пустыми сверкающими глазами. «Наверное, это из-за них пропало солнце, - подумал Одиок, - потому что над ними не может светить солнце». Робот был привязан к столбу, и от ног его все выше поднимался огонь, но он не замечал этого, и все говорил и говорил. И даже огонь не мог разогнать эту серую мглу, окутавшую все. Грязная толпа улюлюкала и кричала, ничего не слушая. Одиок наконец заметил, что стоит совсем рядом с роботом, тоже связан и тоже горит, все тело, но особенно горело ухо. Он рванулся и открыл глаза. Из темноты возникла обжигающая белизна, помещение, в одно мгновение все померкло, проступили углы и грани и наконец из белой блямбы перед самым носом, точно барельеф пространства, выдавилось лицо. Гарет с улыбкой больше подходившей гиене трепал его за ухо, чтобы он проснулся.
Связанный Бернард сидел рядом на изогнутом дугой полу и что-то упорно доказывал Гарету, но тот совершенно не обращал на него внимания, как не обращают внимания на шевелящую ртом рыбу.
- Нет, Берни, нет, - с ледяным спокойствием сказал он наконец, поднявшись от Одиока, но так, словно отвечал не Бернарду, а самому себе. - Так лучше и я это знаю. И никакие это не смерти, как ты говоришь, - Гарет отвернулся к двум серым креслам пилотов с откинутыми вперед штурвалами ручного управления, обтянутыми кожей, абсолютно новыми и никогда, похоже, неиспользованными. На левом кресле, развернутом в бок, лежал лазерный джет, Гарет с отсутствующим взглядом посмотрел на него, размял кисть правой руки в перчатке скафандра, и стал прохаживаться взад и вперед около связанных друзей, продолжая говорить так, словно сжимал внутри себя невидимую и тугую пружину. - Они не люди, они всего лишь похожие на людей машины, которых мы бездумно создали и пестуемся с ними, как с маленькими детьми. Если бы не они, не было бы бедности, нищеты, целых городов, даже стран, живущих по своим правилам, отставших от нас на тысячу лет, и которых мы стараемся не замечать. Что ты можешь противопоставить этому? Научный прогресс, исследование вселенной и других цивилизаций? Не слишком ли дорогую цену мы платим за это? Не стоит ли счастье детей на нашей родной планете всего этого прогресса и этих цивилизаций, чтоб они провалились? - Гарет вдруг на секунду повысил голос, но тут же успокоился, и снова продолжал ровно: - Что ты мне ответишь на это? Что все бессмысленно...
Бернард что-то отвечал, но Гарет его совсем не слышал, он думал вслух заученные свои мысли, для того точно, чтобы не слышать ни своих собственных, ни чужих возражений. Одиок только отошел от своего сна, у него ужасно болел затылок, так что он едва мог повернуть голову, каждое такое движение обостряло пульсацию боли, и он совершенно не понимал, что происходит. Гарет меж тем продолжал.