Да от приданного девке достались одни обрезки.
Но есть у воздуха чуткость к судьбе полевых разинь,
только иссякнув, он прибывает снова.
Только вот задыхался, только судьбу дразнил,
а воздух уже мычит, как недоенная корова.
Душной периной, завернутым в вату льдом,
обвалится, как гора, и станет слепым медведем.
Чем тебе расплатиться за разоренный дом? –
Воздухом, на закате просвечивающем до меди.
Картофель вышел, словно жених, прыщав,
ботва получилась, как будто брюхата двойней,
и голенище стерлось до спрятанного ножа. –
воздух же, словно мяч, становится все проворней.
Но всю неподкупность, неподотчетность нам.
все его мироздание, спрятанное в глаголах,
можно вдохнуть за раз, можно прибрать к рукам
и закусить под вечер водкою с валидолом.
Можно носить в себе все его рубежи,
трубы и сквозняки, пар на молочных пенках...
Так обнимай же воздух, не уставая жить,
вздрагивая, как дверь, на неприметных петлях.
------------------------------------------------------------------------------
Литературов Идение
Михаил Дзюбенко
Рукописная книга
...И все-таки, несмотря на обилие трудов по теории и истории книги, до сих пор нет убедительного определения того, что же такое "КНИГА". Подо все существующие подходит все, что угодно. Не вполне ясна даже этимология этого слова во многих языках, в том числе в русском. Первая подсказка – в материале. Даже если оттиснуть скрижали на склонах Кордильер, книжным материалом горы от этого не станут. Изощренная фантазия может представить себе роман, написанный в воздухе салютом, правильно расположенными воздушными шариками или чем-нибудь еще. Но и это будет не книгой, а лишь человеческим текстом, непосредственно вписанным в природу, – акцией. Книга должна быть отчленена от природы и соразмерна человеку.
Если вдуматься в ряд исторически сменявшихся книжных материалов, увидим их метонимическую эволюцию: кожа Земли (камень, стены пещер) – тело Земли (глина, дерево) – кожа земных явлений (пергамен, береста, бумага).
На стенах пещер, на склонах гор, на камнях, как татуировки на человеческой коже, появлялись изображения, обращенные к духам. Глина – телесный состав человека от ветхого Адама. Богов еще много; много и глиняных дощечек.
КНИГА – уже Откровение; прикосновение к ней требует праведности, возвещение ее –избранности. Только напряженное Богообщение делает КНИГУ открытой внутреннему – не телесному – взору. Символ посвящения – проглатывание книги. Это свиток – Звездная книга, разворачивающаяся внутри человека.
Ритмическая структура книги, важная сама по себе, в древности была родственна архитектуре Храма. Треугольник – Храм-Книга-Человек – был определяющим и в мировоззрении в оформлении Писания. Тяжелый переплет закрывает путь непосвященным. Легкая же обложка создает видимость доступности, но вошедший внутрь начинает рискованную игру.
Слово индексально. Оно ничего не описывает – оно есть Логос, а если на что и
указывает, то на большее себя. На то, что можно иконически изобразить. Изображение, таким образом, оказывается и подсознанием, и сверхсознанием слова: снизу – языческие архетипы, сверху - неизобразимая Благодать. Разница между первым и последним, как ощущаем ее мы, заключена лишь в динамике: первое – статично, плотно, оно присутствует там, где нет уже ничего; второе – динамично, светло, бесплотно, требует стремления к себе. При неразличении одного и другого получается концептуализм.
Подобно церковному, искусство концептуалистов индексально. Именно по этой оси оно и пародирует священные тексты и изображения. Концептуализм отсылает нас не к ноуменальной, но к феноменальной реальности и потому охватывает лишь внешнюю сторону коммуникативного знака, имевшего все-таки ноуменальную направленность.
Логос существует вне времени и пространства, независимо от человека, приписывающего ему те или иные свойства; он имеет смысл, но не имеет значения. В книге он представляем собою произведение визуального и письменного рядов: пропорция множителей может меняться, произведение остается неизменным.
С этим связано своеобразие оформления всех основных частей Священного писания; типологически же это своеобразие распространяется на все книги. Поэтические тексты, будь то псалмы Давида, поэмы Велимира Хлебникова или стихи современных авторов, имеют наибольшую свободу изобразительности. Иллюстрации в этом случае комментируют текст, нередко вписываясь в него. Однако изображение контролируется, предписывается знаМением /знаЧением, приходящим из Будущего. Без попытки прочесть Будущее (не в линейно-временном, а в экзистенциальном смысле) визуальный ряд практически излишен.
Разработка ряда канонических, уставных мест книги (титул, портрет автора, инициал) связана с Четвероевангелием. Евангелие было основной книгой Средневековья, она ярче всего свидетельствует о двух формах бытования книги: церковной, предназначенной для богослужения, и домашней, предназначенной для чтения про себя. Здесь проходит та трещина, которая отделяет уставное письмо от скорописи и в конечном счете приводит к возникновению печати. Поэтому всякое внимание к шрифту книги онтологически связано с проблематикой Воплощения, Уставное письмо, связанное с архитектурным каноном, представляет собою плод церковной традиции. Вообще переписка священных книг, несомненно, была не чисто физическим трудом, а родом молитвы. Переписывая, монах заново прочитывал весь текст, требовавший огромной сосредоточенности. Приписки, просящие Благодати на труд переписчика, вовсе не являются риторическими упражнениями или каноническими текстами: это переживание, без которого труд не будет успешным, а книга не будет иметь счастливую судьбу. Иначе говоря, молитвенное сосредоточение могло иметь письменную форму. Когда она потеряла свой смысл (точнее, когда этот смысл был потерян людьми), появилась технология изготовления книги.
Иероглиф так же относится к уставному письму, как многобожие к единобожию. Движение звука во Вселенной, описываемое иероглифом, не то же самое, что воплощение Логоса. Иероглиф – всегда разновидность скорописи; никакого уставного, канонического иероглифа не существует. Более того, скоропись в своей основе есть проявившийся иероглифический субстрат, соответствующий разговорному, обиходному языку. Иероглиф может быть тщательно выполнен пером и тушью, или выполнен на скорописном варианте печати – пишущей машинке, или просто начеркан карандашом, – канонический смысл уходит из такого текста, оставляя пустое поле для толкований. Мы ими заниматься не будем.
Стихийное возвращение печатности в рукописные буквы сродни неожиданному открытию родства современной физики и восточной мудрости.
Там, где эстетические соображения выходят на первый план, художник становится каллиграфом. Каллиграфия – не только посредница между рукописностью и печатью, но и широкое поле для всевозможных подделок и мистификаций. Это дитя Нового времени.
Структура почерка соответствует структуре речи.
Кульминацией книжности, без сомнения, является Апокалипсис, он же становится и кульминацией изобразительности. Иллюстрации не предсказывают Будущее, а прямо его изображают. Образы, которые, казалось, ушли в глубокое подсознание, снова оказываются среди действующих лиц, хотя вроде это и не так: кому – иллюзии, кому – невыразимое; обозначать же это можно одними и теми же словами.
Иллюстрации, таким образом, перестают что-либо иллюстрировать, они скорее втягивают зрителя в действие. Ярко проявляется театральная природа книги, в объемном отношении, возможно, представляющей сплющенный (то есть без нутра) вариант вертепа. Иллюзорность книги доведена до высшей степени: заглядывая туда в надежде отыскать источник причудливых комбинаций, мы щупаем свой мозг.