— Это…
Как судья, стучащий молотком, он прервал меня.
— Мне плевать, что это за хрень. Я ненавижу это!
У меня сердце разорвалась. Как кто-то мог ненавидеть бабочек? Может, Роман был под наркотиками?
Его взгляд не отрывался от нее, пока он двигался около меня.
— Она уродливая, как дерьмо!
Херст сошел с ума! Не бывало уродливых бабочек. Этим двум словам было не место в одном предложении, тем более рядом друг с другом. Мои глаза пекло от слез. К моему ужасу, он выхватил у меня банку с краской и вылил ее на мое творение, уничтожая все часы кропотливой работы, которые я в нее вложила.
— Роман, что ты делаешь? — крикнула я, когда он безумно выливал одну банку за другой на ткань, которую я украшала, создавая апокалиптическое полотно, которое не имело ничего общего с красотой бабочек.
— Прекрати! — закричала я во всю мощь своих легких, пытаясь выхватить у него из рук банку с краской, которую тот держал в руках. Но моя сила не могла сравниться с его. Он продолжил осквернять ткань, а я наблюдала за ним. Беспомощная и обескураженная.
К моему облегчению, Роман бросил последнюю банку на чертежный стол. Та звякнула, а потом отскочила. Он закончил? О Боже, пожалуйста. Я искренне надеялась на это.
Но он не закончил. На следующем вдохе Херст выхватил кисточку, которую я держала, и сломал ее пополам. Мое сердце раскололось вместе с ней. Затем, в очередном приступе ярости, он уничтожил одну кисть за другой, бросая деревянные фрагменты на пол.
— Что с тобой, Роман? Как ты мог это сделать? — всхлипывала я. У него что, какой-то психоз?
Внезапно он остановился. Хмуро посмотрел вниз на причиненный им ущерб и закрыл глаз. У него отвисла челюсть.
— Прости, Бабочка, — пробормотал Роман, его голос был едва слышен.
Я встретила его мрачный взгляд, из моих глаз веером расходились щупальца слез. Я — очень снисходительный человек, но на этот раз в моем разбитом сердце не осталось места для прощения.
— Пошел ты, Роман! — Мой ревущий, разъяренный голос был противоположен его мягкому, раскаивающемуся голосу.
Именно так. Пошел он! Этот ублюдок разорвал меня на части. Разорвал мое сердце. Разрушил мою работу. Но была одна вещь, которую он не успел уничтожить, и это — мое достоинство. Я не позволила ему поднять меня на ноги, сама вскочила со стула и побежала прочь из ателье, захлебываясь горькими слезами. Оставляя его застывшим в шоке.
С меня хватило его эмоционального и физического насилия. Он обращался с людьми, как с дерьмом. Сколько мог выдержать один человек? В моей крови бурлила горькая смесь ярости и обиды, я вслепую взбежала вверх по лестнице к своей комнате.
Уже собираясь повернуть дверную ручку, сквозь обжигающие слезы заметила, что дверь в комнату между моей и Романа была слегка приоткрыта. Хотя обычно та всегда была заперта, поэтому я никогда не входила в нее. Однажды за завтраком спросила об этом мадам Дюбуа, и она, побледнев, сказала мне необычайно строгим голосом, чтобы я держалась подальше — и никогда не заходила внутрь. Первое, что пришло мне в голову, это то, что Роман использовал его как убежище и хранил в нем извращенные секс-игрушки. В своем воображении я представила затемненную комнату, наполненную всевозможными бдсмными штучками, такими как плети, наручники и другие приспособления для фиксации тела. Вздрогнув, я тут же сменила тему, не желая знать больше.
Держись подальше. НЕ. ВХОДИ. Предупреждение мадам Дюбуа светилось неоновыми огнями в моем сознании. Должна ли я была или не должна? Но любопытство победило. Я нерешительно пробралась к незапертой комнате, как человек, который собирался нырнуть в ледяной холодный океан. Сквозь щель пробивался свет, и меня охватил страх.
Оглянувшись через плечо, чтобы убедиться, что за мной никто не шел, я открыла дверь. Мои глаза расширились, и воздух покинул легкие.
Это оказалась детская!
Глава 30
Софи
Просторная, наполненная светом комната — это видение весенней поры. Стены были оклеены обоями с цветочным рисунком, а на окнах висели соответствующие им занавески. На выбеленном полу лежал розовый ковер, а с потолка свисала люстра в форме цветка. Гардения.
Широко раскрыв глаза от удивления, я рассматривала очаровательную мебель — винтажную плетеную кресло-качалку… отдельно стоящую книжную полку, полную детских книг и мягких игрушек… комод с ручной росписью… и кроватку с балдахином. Слезы утихли, я подошла к кроватке и заглянула внутрь. Белое постельное белье с зубчиками было дополнено розовым кашемировым одеяльцем и изящной подушечкой с вышитой буквой «М». Когда я проводила кончиками пальцев по мягкому одеялу, меня напугал резкий, но такой знакомый голос.
— Что ты здесь делаешь?
Сердце подскочило к горлу, я обернулась. В дверях стояла мадам Дюбуа, на ее суровом лице застыли смесь шока и осуждения. Она прищурила глаза, в руках держала свечу в стеклянном подсвечнике.
— Дверь была открыта, — заикаясь, промямлила я, сердце было не на месте, когда обжигающие слова слетели с моих губ. — У Романа есть ребенок?
Мадам Дюбуа вошла в комнату и поставила свечу на комод, ее лицо смягчилось. В глазах появились слезы.
— Был. Она была бы моей внучкой.
Через несколько минут я сидела с мадам Дюбуа за маленьким столиком на двоих в ближайшем кафе. Кафе Бриошь. Она налила мне ромашкового чая, дрожащими руками.
— Вы в порядке? — спросила я, все еще находясь в полушоковом состоянии от ее откровения, но жаждала получить больше информации.
Она кивнула, поставив чайник на стол.
— Пей медленно, mon chérie. Мне нужно многое тебе рассказать.
В течение следующего часа я узнала, что мадам Дюбуа, как и мать Романа, родилась и выросла в Париже. И, как и она, та была кутюрье Дома Диор. На самом деле они были хорошо знакомы. Когда ее любимый муж внезапно умер, ей нужно было оставить воспоминания о нем в прошлом, и она отправилась в Америку вместе с их шестнадцатилетней дочерью, в итоге оказавшись в Нью-Йорке. Поработав на нескольких случайных работах, скорбящая тридцатипятилетняя вдова, в конце концов, нашла работу у Романа. Молодого, подающего надежды дизайнера высокой моды, который сразу же взял ее на работу, благодаря ее опыту работы в Диор и дружбе с его матерью. Эстель.
— Он был влюблен в меня. Но скорее как любят мать, — делилась она, делая маленькие глотки горячего напитка. — А в мою прекрасную дочь Аву Роман был безумно влюблен.
Ава. Я мысленно произнесла это имя. Моя собеседница продолжила, ее голос был наполнен меланхолией.
— Ава притягивала взгляды… даже в младенчестве. Никто не мог устоять перед ней. Никто! Но дело было не только в ее физической красоте. В ней было что-то такое, что невозможно выразить словами. Радость жизни, которая текла по ее венам и освещала ее личность. Она придавала ей легкость бытия. Неопределимую привлекательность. — Мадам Дюбуа сделала паузу, слезы снова застлали ее глаза цвета мха. — Роман называл ее своей petit oiseau — своей маленькой птичкой. Это было так уместно, потому что это значение ее имени.
«Ава была словно птичка в клетке на потеху публике, — подумала я про себя. — Крылатое существо, чем-то похожее на бабочку».
— Моя прекрасная Ава подарила Роману полет. Подняла его на новую высоту. Его карьера пошла в гору. Она была его музой и возлюбленной. Они дарили друг другу свет.
Золотой браслет, который Роман носил на запястье, вспыхнул в моем сознании. Ты — свет внутри меня.
— Иногда он называл ее своей жар-птицей.
— Это та женщина, которая изображена на фотографиях в его комнате?
Мадам Дюбуа кивнула, слабо улыбаясь.
— Да. Это она. На одной из них она была на третьем месяце беременности, хотя об этом никогда не догадаешься.
Я не могла не заметить, что она использовала прошедшее время. В ее голосе сквозила невыразимая печаль. Слезы стояли в ее глазах. Собравшись с духом, я набралась смелости и спросила очевидное: