— Тебя это, по-видимому, устраивало. Себастьян кривится.
«Нет, я не то хотела сказать, Себек, но я по-другому не умею, что мне делать, не хочу оказаться в роли просительницы», — думает Роза.
— Я не желаю оказаться в роли просителя, — заявляет Себастьян: — Не понимаю, чего ты хочешь.
«Ты не сказал, что любишь меня, что мы могли бы жить одной семьей, что все будет иначе… Предпочитаешь, чтобы я все это произнесла? Ты молчишь, а мне позориться? Сама справлюсь, родители помогут, ты мне не нужен, и нашему ребенку ты не нужен; можешь убираться, я не останусь одна».
— Я хочу все сразу, — отвечает Роза банальностью. — Все и сразу.
Значит, вот как оно происходит. Вот она какая, любовь: дрожь и страх, и тело, что лопается будто спелый фрукт, и ожидание: ну же, скорей, нет, подожди еще немного, вечность и мимолетность вместе, всегда и никогда, слитые воедино.
Журчала вода, смывая алые капельки крови, розоватая струйка стекала в ванну. А говорили, что она не сможет любить, что слизистая повреждена, спрашивали, пользуется ли она увлажняющими средствами.
Вот ведь кретины!
Заметил ли он то, что она каждый день видит в зеркале?
Нет, в комнате было темно.
Внезапная судорога свела ей горло и низ живота. Переждав, она вытерлась, накинула махровый халат и встала перед зеркалом.
— Господи, ну почему я? Почему?
— Буба, ты где?
Ответить не получается. Она сдерживает рыдания, минуту назад охватившие весь мир, вытирает глаза.
Боже, на кого она похожа, где пудра? Надо навести на рожу глянец, подкрасить глаза.
— Буба, открой, что случилось? Обеспокоенный голос Кшиштофа, ему кажется, что он ее любит.
Они могли бы быть счастливы вместе.
Но как это проверить?
Она не навлечет на него беду.
Ведь она любит его.
Она не поступит с ним так.
Не сделает его несчастным.
О случившемся она не жалеет. Но как не хочется уходить во мрак без него.
Ничего, с ней останется прикосновение его рук, ее тело будет помнить обо всем. Так ей будет легче.
Буба открывает дверь ванной. Он стоит перед ней в одних трусах, встревоженный, с голым торсом… Его тело теперь для нее табу.
Решиться. Взять и сделать. Сделать, что надо.
Нет, она не сможет. У нее рука не поднимется.
Но иначе нельзя. Так велит долг.
— Одевайся и проваливай!
Кшиштофу кажется, что это шутка. Всему причиной смущение. Прежняя Буба взяла верх над Бубой податливой, теплой, отдающей себя. Которую он любит. И это главное.
— Я никуда не уйду, — отвечает он.
Буба проскальзывает у него между вытянутыми руками и идет на кухню.
— Буба…
Кшиштоф, почти голый, стоит в прихожей. Это все болезнь, наркотики, он будет бороться с этим. С ним сейчас говорит не она. Настоящая Буба уютно лежит в его объятиях и принадлежит ему одному. А вот эта Буба отнимает у него себя подлинную.
Ну нет, он так просто не сдастся.
— Буба, это — не ты, — отважно заявляет Кшиштоф.
Но эта другая Буба смотрит в сторону. Лицо у нее злое, а голос полон равнодушия:
— Кшись, забирай свои манатки и выметайся!
Это невозможно, ему померещилось. Разве после всего, что с ними случилось, такие слова уместны?
— Не надо так со мной, — мягко говорит он ей, словно нашалившему ребенку годиков трех от роду, а не взрослой женщине.
— Думаешь, я на тебя запала? Ты, наверно, шутишь.
— Буба… — Надо быть сильным, не дать втянуть себя во все это. — Буба, не говори так. Ты просто расстроена…
— Котик, — говорит Буба, — это я-то? Хоть ты и был моим первым, но уж точно не последним. Чего ты хочешь? Прижаться? Погладить по головке? Тебя отвергли, ах-ах! А тебе еще трахнуться хочется. Только у меня на сегодня другие планы, я ухожу и тебе советую. Шевели конечностями, мое время слишком дорого, чтобы я тратила его на тебя.
Он сидел на кровати без движения и старался припомнить мельчайшие подробности. Тогда, после аварии, с ним было все точно так же.
Тротуар как новенький, ни ямки, ни трещинки, все тишь да гладь. Светло-серый бордюр тоже не пострадал. Волосы у девушки прямые, густые, шелковистые. Брови темные, нос немного курносый. Овальный подбородок со смешной впадинкой посредине. А может, ему все это кажется? Лицо… Лицо? Шея длинная, даже очень, а груди… они мягкие. Голова у него на плече. Он еще чувствовал тепло… Только не ее.
Тепло Бубы, вот чье. У нее были зеленоватые глаза с цветными крапинками, крашеные волосы, очень жесткие на ощупь. Она была худенькая, кожа да кости. На предплечье, когда она встала, он заметил ужасные синяки — следы от уколов.
Морфий?
Как могли они не заметить, что Бубе, появлявшейся и исчезавшей, словно дух, нелегко живется? Как они забыли; что девушка одна на всем белом свете…
И она велела ему проваливать!
Непонятно!
Она вытолкала его, чтобы он не видел, что сделали с ней наркотики.
За окном было еще темно, хотя с востока уже надвигался день.
Кшиштоф встал и начал раздеваться. Снял рубашку, бросил на стул, не попал, подошел, поднял — и прижал к груди, зарылся в рубаху лицом… Когда он втянул в себя воздух, ему померещился запах, аромат нежных дамских духов, он вдыхал этот аромат, будто стараясь навеки запомнить…
И тут он понял, что больше не хочет вспоминать.
Ему нужна живая женщина.
Ему нужна женщина, которая сможет его полюбить.
В зеркале он выглядел точно так же, как и утром. Он видел перед собой мужчину с сильными руками, плоским животом, острыми чертами лица, большими глазами. А вот лоб был в морщинах, их никак не удавалось разгладить. Он дыхнул, зеркало затуманилось, и образ стоящего перед ним мужчины расплылся, лицо превратилось в нечеткое пятно, прилепившееся к торсу. Кшиштоф отвернулся, расстегнул ширинку, и вдруг ему сделалось ужасно жалко себя. Стульчак он не поднял (впервые в жизни), и от собственной рассеянности ему стало немного легче. Стащив брюки и трусы, он встал под душ и стал смывать с себя того Кшиштофа, который вчера утром как ни в чем не бывало отправился на работу. Он со злостью соскребал его с себя, крепко растирал бедра, плечи и ноги жесткой губкой, даже кожа покраснела. Краны он открыл на полную катушку, вода полилась такой сильной струей, что в одно мгновение залила пол: стеклянную дверцу-то он закрыть позабыл.
Когда он опять встал перед зеркалом и насухо вытерся серо-зеленым полотенцем, он был уже совсем другим человеком.
Буба выбросила кошачьи миски в мусорное ведро: больше они не понадобятся. Вот мечта и сбылась: из куколки она превратилась в бабочку. На дворе ночь… Значит, она — ночная бабочка?
Буба поставила пустой лоток около двери, сняла парик. Коротенькие волосенки топорщились на лысой голове. Успеют они отрасти или нет? Сообразил он, что на ней парик?
Простит ли он, когда узнает? А может быть, и не узнает никогда? Она ведь проделала все это исключительно ради него, если бы она заботилась только о себе, то лежала бы сейчас, припав к нему, притворяясь, что так будет всегда…
Я это ради тебя сделала, Кшись!
Буба наклеила пластырь с обезболивающим эффектом.
Достала снотворное.
Можно отправляться спать.
Виза и билет у нее уже есть.
В четверг. Через неделю в четверг она улетит.
Или не улетит.
Он повесил трубку. Телефон Бубы не отвечал. Не забыть подписать договор для Петра. Вот денег мужику подвалит, сумма в договоре стоит немаленькая, уж пан директор постарался. Они с Басей много чего смогут купить, даже машину.
В дверь просунула голову пани Ева: она бы желала отлучиться на пару часиков, еще утром обратилась с просьбой. Прекрасный работник, а ведь если бы не Буба, он бы ее уволил. И ребенок вовсе не мешает секретарше добросовестно исполнять обязанности. Девочке уже три года. Очень миленькая, однажды пани Еве пришлось взять ее на работу (садик почему-то был закрыт). Воспитанная, сидела тихонько в уголке и рисовала. Еву он, конечно, отпустит, интересы фирмы не пострадают, если секретарши не будет несколько часов.