Споткнувшись еще раз, Мирра Леопольдовна в сердцах высказала невидимой Леночке свой взгляд на ее отношения с Артемом Сергеевичем:
«Да ничего ему от тебя не нужно было. Кроме одного — напоминать иногда Сабину».
Больше наговаривать на волжский воздух одну из заключительных глав книги «Между прошлым и небом» мадам Совьен не стала, побоялась упасть, запнувшись о корявую от корней набережную в третий раз. Да и вот он — театр, щедро намазанный в этот год белой штукатуркой, как престарелая модница пудрой, как артист японского Кабуки.
Взяв с «дурочки» из Любимска (и имя-то у нее какое-то дурацкое — страдальческое) верное слово помогать ей во всем, Злата Артемовна несколько расслабилась и позволила голосу совести, без которого хорошему режиссеру никак нельзя творить, обозвать себя свиньей. Славно похрюкав в ответ на справедливое обвинение туманному понятию, без которого жить на земле трудно, Злата спросила его, честно не догадываясь:
— Ты кто, совесть? Разум человеческий или душа моя?
«Использую этот вопрос в картине, — обрадовалась затем Злата. — Пусть зрители задумаются, запомнят, что задумались, глядя фильм режиссера Басмановой, а критики оценят философскую направленность моей первой полнометражной работы».
В предчувствии всероссийской славы Злата Артемовна широко и сладко потянулась, да, видимо, слишком резко: оттого чуть не упала с кресла.
— Ах, ты, сволочь, — грубо оживила Злата кресло и начала тузить его руками, как боксер, и ногами, как каратист, — сначала в шутку, потом все более входя в раж, распаляясь.
Наблюдать за ней сейчас никто не мог, поэтому в выражениях, сопровождающих битье «четырехногого», Злата могла не стесняться. Но она молчала, была сосредоточенна, наносила удары точно. Как насильнику, например, — в пах, в колени, в живот, достала и до горла с выпирающим у всех мужиков «адамовым яблочком».
— Убью, — выдохнула Злата под занавес и отправилась в ванную — под струи холодной воды.
Действительно, надоели уж эти репетиции, пора играть по-настоящему.
Так она приняла судьбоносное решение и, ни с того ни с сего, вдруг и резко ощутила зверское чувство голода. Чуть не подавившись огромными кусками помидоров и огурцов из наскоро наструганного, словно топором, салата, Злата Артемовна отрыгнула и попробовала объяснить себе, только себе, всегда себе, сей феномен. Вероятно, принятие судьбоносного решения потребовало у нее колоссальных энергетических затрат, которые, естественно, пожелали восполнения своего потенциала. Верно и другое. Из фильмов отца Злата знала: великое всегда соседствует с малым, на фоне последнего первое выглядит еще значительнее, еще грандиознее, еще великолепнее. Вот почему ей так примитивно захотелось кушать: осуществление решения, которое она только что приняла, было нестандартным для обыкновенного человека. Даже самой ей стало интересно — а как это жизнь распорядится? Поможет Злате или, отвергнув ее сценарий, напишет свой — по нему и сыграют люди роли? Правда, за подбор актеров режиссер Басманова отвечает головой.
Она посмотрелась в зеркало. Зеркало сказало, что Злата красива. Зеркало знало, что у нее высокий лоб, прямой нос, правильный овал лица, большой, как это сейчас модно, рот. Современными канонами красоты приветствуется и высокий рост, и стать, объясняемая прямой спиной, развернутыми плечами, ровной шеей, и больное место многих женщин, но не ее — ноги. Похудеть она никогда не хотела, потому что на всю физическую красоту, которая заключалась в ней, на все свое видимое совершенство глубоко плевала. Не женщина она по сути своей. По природе — да, иногда бывает. Но и в постели Злата Басманова не забывает: она — командир, лидер, легче сказать — режиссер.
«Все-таки интересное это дело — гены, — думала Злата, разрывая зубами плохо прожаренное в микроволновой печи мясо. — Не знаешь, когда дадут о себе знать по-настоящему».
К чему или к кому относилось высказывание творческого человека, поедающего мясо с кровью, Злата и сама теперь не знала. Кажется, она даже запуталась, потому что, как спать, то есть ближе к ночи, так косяком наступают на нее мысли о смерти. Причем видится и думается не только о знакомых покойных людях, но и о будущих мертвяках — тех, которые и сами еще не знают о своей близкой кончине. А ей, Злате, отчего-то это уже известно.
С ней и раньше, в пору юности, когда взгляд на мир не замылен, а остр, случалось такое. Идет она, например, по улице, смотрит на незнакомого или мало знакомого человека и задрожавшим нутром понимает — недолго музыке играть, то есть жить тому осталось. Через неделю, глядь, хвать, слышь, и подтверждается ее догадка — хоронят случайно встретившегося ей бедолагу, а всего лишь Златино предположение переходит в разряд предвидения. Ну, как не увериться в собственной исключительности? Как не попробовать смоделировать жизнь по-своему? Тем более и причина, по которой следует это сделать немедленно, есть — исключительная, архиважная для Златы.