И он любил ее с яростью, близкой к помешательству.
— Вы должны попробовать немного пирога, — сказала Евлалия, ставя торт в духовку. — Такие сладкие яблоки, что даже сахара не пришлось класть.
Дэнни взял себе кусок побольше. Во всем Сан-Антонио ни одна женщина не умела печь такие пироги, как Евлалия.
Когда Дэнни читал газету, в которой говорилось о сердечном приступе у президента Эйзенхауэра, кто-то по радио начал петь Желтую розу Техаса.
Дэнни читал статью не потому, что его трогало здоровье президента. Он зачарованно думал о президентстве. Вот где была реальная власть! В умелых руках власть президента будет безграничной. Дэнни представлял себя в этой роли.
Ход его мыслей нарушила песня.
Не то чтобы она была грустной, но само упоминание о техасской розе заставило Дэнни отложить газету и уставиться в стену, забыв о вилке с пирогом в руке.
Так он звал ее. Моя техасская роза.
Когда он заметил в первый раз, что его мать самая красивая женщина в мире? Сколько ему было лет, когда он оторвал взгляд от пустого кухонного стола и увидел ее в первый раз не как свою мать, а как нежный увядающий цветок, как розу среди одуванчиков? Он смутно помнил, как сидел в холодной хижине, ветер завывал в щелях стен. Два малыша плакали в своей люльке, трое детей постарше лежали под лоскутным одеялом, тщетно пытаясь согреться. Мать наклонилась над еле горящей плитой, помешивая что-то, ее лицо было странно освещено. Конечно, лишь годы спустя он узнал, что ее хрупкость и поразительная прозрачность кожи были вызваны туберкулезом, а щеки пылали не от здоровья, а от лихорадки. Но к тому времени Дэнни Маккей так безумно любил свою мать, что видел только прекрасное.
Да, в ней было что-то особенное. Гордость постоянно горела в ее душе, и никакая техасская пыль, жара и ветер не могли потушить ее. Она молча переносила боль, она терпела голод без жалоб, она принимала милостыню с достоинством и учила сына видеть хорошее в самом себе и не ходить с опущенной головой.
— Ты должен стать человеком, сын, — говорила она обычно своим мелодичным голосом. — Твой папа не умеет читать, поэтому мы бедны. Но для тебя и малышей я хочу большего. Я знаю, ты ненавидишь школу, но она поможет тебе лучше распорядиться своей жизнью. Когда ты образован, никто не посмеет называть тебя подонком.
Какой бы работой она ни занималась, починкой ли одежды или приготовлением скудной пищи, она делала это с благородством. Так думал маленький Дэнни, наблюдая за ее длинными, стройными руками и нежным изгибом шеи. Она не придерживалась мнения, что человек принадлежит либо к отбросам, либо к сливкам.
— Все люди — дети Господа, Дэнни, — говорила она. — Главное, это твои поступки.
Дэнни ходил в школу только из-за нее. Ходил босиком за много миль, сидел в душном классе и подвергался насмешкам со стороны остальных. Только для нее он, страдая, получал образование, не ввязывался в разные истории, мечтал. Однажды он дал клятву, что станет человеком, приедет и заберет мать от невезучего и бесполезного Огастеса и купит ей дом, где будут сад и служанка.
В те времена Дэнни понятия не имел о Новом курсе Рузвельта, о планах правительства по оказанию медицинской помощи в сельских районах, охваченных кризисом. Он не знал, что врачи, которые ездили к больным в шевроле, получали субсидию от государства, что Дэнни и его семья входили в круг лиц, которым оказывалась бесплатная медицинская помощь. Он лишь знал, что люди в черных костюмах со стетоскопами не могут помочь его матери, потому что Огастес Маккей не в состоянии оплатить их визит. Поэтому его мать обратилась к знахарям. Они тоже не помогли.
В день, когда она умирала, шел снег. Дэнни был с ней один.
Малыши спали на огромной железной кровати, придвинутой к стене. Дырки в стене были заделаны пожелтевшими газетами. Отец и двое старших пошли за три мили к владельцу земли, чтобы упросить его разрешить пробыть здесь зиму. Огастес будет говорить, что жена больна, а детям нечего есть. Невозможно сейчас паковать вещи и переезжать. Сестра Бекки сбежала с коммивояжером.
Дэнни было страшно той ночью. Никогда еще он не испытывал такого страха. Мать лежала на кровати, кашляла, кожа у нее горела. Он сидел рядом, держал ее за руку и слушал ветер. Дэнни умолял мать не умирать, умолял Господа, о котором имел размытые представления, спасти ее. Но, казалось, что за ветром Господь не слышит мольбы мальчика.
Тогда он решил взять спасение матери в собственные руки.
— Я на секундочку, ма, — прошептал он. Потом он бежал изо всех сил по заснеженной дороге. Через час он добрался до дома врача. На дворе было Рождество. В доме доктора горели все окна, играла музыка. Дэнни добежал до двери, прислонился к ней в изнеможении и постучал.