Всю ночь я не спал и выкурил целую пачку табаку. До утреннего кофе у меня остались всего две сигареты. Все во мне настолько напряжено, что я прошу раздатчика кофе в присутствии тюремщика:
— Не можешь ты мне дать, с разрешения надзирателя, несколько сигарет или понюшку табаку? Я совершенно обессилен, господин Антартаглия.
— Да, дай ему, если у тебя есть. Я искренне сочувствую тебе, Бабочка. Я, как корсиканец, уважаю мужчин и ненавижу подлость.
В 9.45 утра я нахожусь во дворе, ожидая приглашения в зал. Здесь же Нарри, Кенье, Бурсе и Карбонери. К нам приставлен надзиратель Антартаглия, который разговаривает с Карбонери по-корсикански. Я понимаю, что, по мнению надзирателя, Карбонери грозят три года изолятора. В это время открывается дверь, и во двор входят: араб, который взбирался на кокосовую пальму, араб — сторож мастерской и Бебер Селье. Увидев меня, Селье пятится назад, но сопровождающий их надзиратель говорит:
— Проходите и стойте в стороне, справа. Антартаглия, не позволяй им разговаривать.
Мы стоим в двух метрах друг от друга. Антартаглия говорит:
— Обеим группам запрещается разговаривать друг с другом.
Карбонери продолжает разговаривать по-корсикански со своим земляком, который теперь следит за обеими группами. Тюремщик завязывает шнурок ботинка, и я взглядом предлагаю Матье немного продвинуться вперед. Надзиратель встает. Карбонери без перерыва говорит с ним и настолько отвлекает его внимание, что мне удается незаметно продвинуться на шаг вперед. Я держу нож в руке, который может видеть один лишь Селье. Он реагирует неожиданно быстро. Сильный удар парализует мою правую руку. Я левша. Одним ударом втыкаю ему нож в грудь по самую рукоятку. Звериный вопль: А-а-а! Он падает, словно мешок. Антартаглия говорит мне, держа пистолет в руке:
— Отойди, малыш, отойди. Не бей лежачего, иначе мне придется стрелять в тебя, а я этого делать не хочу.
Карбонери подходит к Селье, носком ботинка притрагивается к его голове, а потом говорит два слова по-корсикански. Я понимаю значение этих слов: «Он мертв». Надзиратель говорит мне:
— Дай мне свой нож, малыш.
Я подаю ему нож, он всовывает пистолет в кобуру, подходит к железной двери и стучит. Тюремщик открывает дверь, и он говорит ему:
— Пришли носильщиков подобрать мертвого.
— А кто умер? — спрашивает тюремщик.
— Бебер Селье.
— А! А я думал — Бабочка.
Нас возвращают в карцер. Встреча отложена. Перед входом в коридор Карбонери говорит мне:
— Несчастный мой Бабочка, на этот раз ты попался.
— Да, но я жив, а он мертв.
Тюремщик возвращается, медленно открывает дверь и говорит мне:
— Стучи в дверь, и я скажу, что ты ранен. Он ударил первым, я видел.
И он снова закрывает дверь.
Надзиратели-корсиканцы великолепны: они либо законченные звери, либо бесконечные добряки — середины не бывает. Я стучу в дверь и кричу:
— Я ранен, я хочу, чтобы меня перевязали в больнице! Тюремщик возвращается с главным надзирателем дисциплинарного отдела:
— Что с тобой? Чего ты шумишь?
— Я ранен, командир.
— А! Ты ранен? А я думал, что он до тебя не дотронулся.
— У меня перерезана мышца правой руки.
— Откройте, — говорит второй тюремщик.
Дверь открывается, и я выхожу.
— Да, мышца действительно здорово перерезана. Наденьте ему наручники и отведите в больницу. Ни в коем случае не оставляйте его там. Сразу после перевязки возвратите сюда.
Мы выходим и встречаем коменданта с еще десятью тюремщиками. Надзиратель мастерской говорит мне:
— Убийца!
Меня опережает комендант:
— Замолчите, надзиратель Бруэ. Бабочка подвергся нападению.
— Не может быть, — говорит Бруэ.
— Я видел это собственными глазами и буду свидетелем, — говорит Антартаглия, — а корсиканцы, господин Бруэ, никогда не лгут.
В больнице Шатель посылает за врачом. Тот накладывает швы даже без местного наркоза, а потом, не говоря ни слова, накладывает восемь скоб. Я даю ему работать, не жалуясь на боль. В конце концов, он говорит:
— Я не мог сделать тебе местное обезболивание, у нас нет достаточного количества уколов.
Потом добавляет:
— То, что ты сделал — нехорошо.
— О, что ты понимаешь! Он и так долго не протянул бы со своим абсцессом печени.
Мой неожиданный ответ заставляет его замолчать. Следствие продолжается. Неучастие Бурсе доказывается окончательно. Соглашаются, что он подвергся шантажу, и я подкрепляю это мнение. Нет и доказательств участия Нарри и Кенье. Остаемся мы с Карбонери. С Карбонери снимается обвинение в краже и укрытии государственного имущества, а остается лишь обвинение в соучастии в побеге. Он получит не более шести месяцев. Что касается меня, то дела усложняются. Несмотря на все показания в мою пользу, ответственный за следствие не согласен принять версию о самозащите. Деге видел мое дело и, по его мнению, меня не смогут приговорить к смерти, так как я ранен. Обвинение опирается и еще на один факт: оба араба утверждают, что нож первым вытащил я.
Следствие закончено. Меня должны повезти в Сен-Жозеф на суд. Я беспрерывно курю. Комендант и надзиратели, кроме следователя и надзирателя мастерской, не проявляют ко мне враждебности. Они дружелюбно разговаривают со мной и дают табак.
Сегодня вторник, а в четверг я отплываю. В среду утром, когда я нахожусь во дворе, меня подзывает к себе комендант и говорит:
— Идем со мной.
Я выхожу с ним без сопровождения. Спрашиваю, куда мы идем, но он, не отвечая, спускается по тропе, которая ведет к его дому. По дороге он сам мне говорит:
— Жена хочет тебя видеть перед отплытием. Мне не хотелось ее огорчить, приведя тебя с вооруженным надзирателем. Надеюсь, ты будешь вести себя хорошо.
— Конечно, комендант.
Подходим к его дому.
— Жюльет, я привел, как обещал, твоего протеже. Он должен вернуться до обеда. В твоем распоряжении примерно час.
Жюльет подходит ко мне, кладет мне руку на плечо и смотрит прямо в глаза. В ее черных блестящих глазах стоят слезы.
— Ты сумасшедший, мой друг. Скажи ты мне, что хочешь бежать, я бы наверняка могла тебе помочь. Я просила мужа помочь тебе, и он говорит, что, к сожалению, это от него не зависит. Я позвала тебя, чтобы увидеть, как ты выглядишь, и отблагодарить тебя за рыбу, которую ты с такой щедростью давал мне на протяжении стольких месяцев. Вот тысяча франков, — это все, что я могу тебе дать. Мне жаль, что не могу дать больше.
— Послушай, госпожа, мне не нужны деньги. Это все испортит. Не настаивай на этом.
— Как хочешь, — говорит она. — Немного легкого пастиса?
На протяжении целого часа я слушаю добрые слова, которые не жалеет для меня эта прекрасная женщина. Она считает, что меня оправдают по обвинению в убийстве этой сволочи и что за все остальное я получу от восемнадцати месяцев до двух лет. На прощание она долго пожимала мне руку.
— До свидания, и успеха тебе, — сказала Жюльет и разрыдалась.
Комендант возвращает меня в камеру. По дороге я говорю ему:
— Комендант, твоя жена — самая прекрасная женщина в мире.
— Я знаю, Бабочка, она не создана для этой жестокой жизни. Но что делать? Через четыре года я выйду на пенсию.
— Я хочу воспользоваться моментом, когда мы одни, комендант, чтобы отблагодарить тебя за доброе ко мне отношение, а ведь мой побег мог принести тебе массу неприятностей.
— Да, у меня были бы крупные осложнения, но знаешь что? Справедливости ради скажу — ты был достоин успеха.
И у самого порога дисциплинарного отдела он добавляет:
— До свидания, Бабочка. И да поможет тебе Бог, ты в этом нуждаешься.
— До свидания, комендант.
Да! Я нуждаюсь в милости Божьей, так как председатель суда, который будет меня судить, безжалостен. Я получаю три года за кражу, укрытие государственного имущества, осквернение могилы и попытку побега и еще пять лет за убийство Селье. В общей сложности — восемь лет изолятора. Не будь я ранен, он приговорил бы меня к смерти.