Бабочка в феврале
Бабочка в феврале
Бабочка в феврале Улыбка в витрине
Только бы он не заглянул в ее глаза, потому что там, как в грозовом Солярисе, плещутся все ее прожитые годы, корявые, с зарубками на проклятых днях, когда уходила она или уходили от нее. Годы пустопорожние, бессмысленные, когда ей казалось: все пойдет в зачет, но ничто не возвращалось сторицей: ни добро, ни молодость, розданная по крохам - голубям, страдающим творческим бойфрендам, унылым вечерам под офисными лампами, осеннему долгостоянию на трамвайной остановке. Все живое и чудесное, пропущенное через беспощадную мясорубку повседневности, превращалось в однообразный фарш, временами обнажавшийся перед нею с холодным натурализмом абстракций Дали. Равнодушная сталь обыденности с хирургической точностью проникала глубоко под кожу, в нервные сплетения души, в эпицентр потерь, пульсирующие сосуды желаний, кровеносные реки одиночества, и она, эта женщина - душой 15-летняя девочка в ситцевом платье в горошек, с обожженными плечами на морском берегу Ялты, - так хотела бы встать под водопад, как пятнадцатилетний капитан. Но не для того, чтобы захлебнуться, напротив, чтобы очиститься, смыть всю эту жизненную глину с кожи и души. И в этот самый миг, в этом неулыбчивом городе, который, как истинный мужчина, отвечал нелюбовью на любовь и холодностью - на вальс сердца, она вдруг ощутила себя бабочкой, проснувшейся в феврале. «Такого не бывает», - скажут ботаники, «Это невозможно», - возразят энтомологи, но, лишь только увидев чудо-чудесное, которое по их словам невозможно, замахнутся сачками, и понесутся по полям в непременной жажде поймать, зафиксировать, пришпилить восьмое чудо света - февральскую бабочку. Но она ускользнет, непременно ускользнет от жадных рук, пристальных диоптрических глаз, что пожирают ее сущность в попытке понять природу феномена. Сейчас она ускользнет, но пройдет время, и она даст себя поймать бездарному незнакомцу, идущему мимо городской витрины, яркому представителю городского человеческого зоопарка. Середнячку, все делающему в меру - он пьет как все, теряет носки как все, не закрывает тюбик зубной пасты, тоже, почти как все. Как все он тоже мечтал, когда с его коленок не сходила зеленка, когда его затылок был гол и пушист, а щеки не колючи. Но время не знает меры, человеческие особи оказываются на карусели, маршрут которой неизменен. Вряд ли найдутся те, кто спрыгнет на ходу. И кто знает, что их там ждет - может зеленая бутылка с посланием из небытия, может февральская бабочка.
Но здесь, у витрины, - какое волшебство, - всматриваться в свой зеркальный силуэт, отпечаток тела, почти призрак, веселый и улыбающийся, озаренный электрическим солнцем, которое супротив солнцу настоящему разбрасывает блики вокруг. И в этом едином пространстве рядом с ее отражением силуэт высокий, ладный, элегантный во всем - во взгляде, сурово-строгом, смягченном улыбкой, горделивой посадке головы, безупречно сидящем костюме и легком шаге. Она прочитала его сразу, как старинную книгу о доблестном рыцаре Айвенго, угадав под твердой обложной нежное уязвимое наполнение, - почти шелковые страницы, тонкие, испещренные вязью букв. «Он похож на сургуч», - и улыбнулась. Темно-вишневые капли стали доказательством того, что нет ни одного сургуча, который невозможно растопить. И нет ни одного женского сердца, способного устоять перед этой печатью. Печатью, за которой, может, целая жизнь, может, узкая тропинка, ведущая к обрыву, а может, темный коридор в подвал.
Венский штрудель
Как это естественно - нравиться мужчине. Это происходит незримо, но стремительно, ведь только женщина непонятной «чуйкой» своей способна вычислить в безликой толпе того, кто будет радовать ее, кто станет причиной ее цветения, ради кого она готова опуститься на дно Марианской впадины и подняться в недвижимый ледяной космос. И вот он, смущенный ее знанием, ощущающий подкатывающую к вискам новизну, смотрит на нее осторожно, словно боясь разбить. Он приглашает ее: «Не соблаговолите ли со мной попить кофе?». Какая разница: кофе ли, чай? Все вкусы для нее сейчас праздник, даже то, что не любила вчера, сегодня обретает обаяние. Она кивает. Ее женской силе не поддается дубовая входная дверь, она капитулирует перед ней, задерживается на тот самый многозначительный миг, что для мужчины становится сигналом - он обгоняет ее и галантно распахивает перед ней портал в новый мир. Правда ему кажется, что это просто дверь, а что же еще?
Они входят в прохладное кафе. Жгуче-черные кованые спинки стульев, изящные ножки столов, словно танцующих главную партию балета. А вокруг зеркала. Сколько зеркал... Довольно одного взгляда, и вот она снова худенькая девочка с беззащитным затылком и скрученными в узел волосами, взятыми в плен шпильками. Она стройна и молчалива. Ее тело то струится как вода, то склоняется, как тростник, то устремляется вверх, словно колосья ржи. Внутри нее бьются крылья, которые грозная Дама связывает шнуром обреченности. Хлопает дверь, Дама исчезает, остается лишь тростник и зеркала, - бесконечные, обступающие ее со всех сторон, надвигающиеся на нее, в которых она теряется, как чайка посреди океана. Она бьется в каждое новое свое отражение, путается в них, в этой нескончаемой вечности, забывает в итоге - где она подлинная, а где ее эхо, подтягивает все тело наверх, сжимается пружиной, словно хочет выпрыгнуть из себя и из этого зеркального безумия. И, наконец, вздрагивая всем телом, срывается на крик, падает. Замирает. Но к ней никто не приходит. Она одна. На полу огромной комнаты, в которой нет углов, стен, потолка, только зеркала...