Остановка. Золушка бежит, как балерина в пробежке по сцене. Бабочка взмывает и ударяется о стекло. Падает. Крыльев не поднять. В витрине одно отражение. Ее собственное. На нее смотрит мрак, окна занавешены черным полотном: «Ремонт». Шесть часов ровно. Часы на башне отбивают секунда в секунду то, что невозможно опровергнуть. Он всегда ценил время. Не терял его, не заставлял ждать других. Она замирает фарфоровой статуэткой на фоне черного задника. Ей кажется, что это не город, но сцена, и сейчас к ней выйдет главный злодей. Нет, не он. Зеркала надвигаются из прошлого, обступают ее, сужая пространство вокруг все больше и больше. Она понимает: выхода нет. Витрина мертва. Печи, рождающие венское наслаждение, холодны. Люди равнодушны, некого спросить. Куда слать гонцов, какие книги нужно открыть, чтобы найти ответ, кому позвонить? Где мудрецы, знающие ответ, звездочеты, читающие будущее по звездам? Сбежал, испугался, не смог, не захотел? Почему сейчас, почему здесь, почему с ней? Опять? Так.... Нет, он не мог. Зеркала еще не стекают по ее лицу, но внутри все дрожит. Она идет домой, ее тело весит тонну. Открывает черную, как мазут дверь. Ей в лицо бьется телефонный звонок. Незнакомый голос сквозь телефонные дамбы что-то шелестит, она не слышит и половины слов. Но бросает трубку, вырывается из квартиры птицей, что летит в силки, не различая дороги. Таксист смотрит встревожено, она не может говорить. «Куда едем?», - в ее руке скомканный листок, он разворачивает, - «Успокойтесь, через десять минут будем». Она не понимает, что значит «через десять минут». Внутри нее плотина слез подступает к горлу, еще чуть-чуть, и этот дикий поток страха, дурного предчувствия обрушится на нее как бурлящие воды на пятнадцатилетнего капитана. Но очищения не будет. Будет ужас, а потом пустота.
Равнодушное чудовище продолжает пожирать дорогу и всех, кто по ней едет. Люди этого не замечают. Только она начинает явственно различать бесформенную плоть чудовища, его мохнато-каменную сущность, поднимающуюся из пустоты, и заслоняющую солнце. Машина останавливается: «Дальше не проехать...». Опять птица рвется наружу, с едва сдерживаемым криком - сквозь ограждения, отбрасывая от себя одним своим видом людей в спецодежде, форме постовых и врачей. У обочины бесполезные носилки, пожарная машина будто плывет по асфальтовой реке, в окнах машин недоуменные любопытные взгляды, какие бывают у случайных прохожих, невольно оказавшихся в роли соглядатаев. И запах, жуткий запах, едкий, паленый, будто гигантская доменная печь расплавила в своей утробе металл и что-то еще. Чьи-то руки протягиваются к ней, пытаются помешать, чьи-то голоса говорят слова, смысл которых ей не понятен, высокий мужчина в военной форме кричит в нее, как в пропасть. Но она не слышит, тащит свое многотонное тело дальше, еле вытаскивая ноги из вязкого асфальта, будто он положен меньше часа назад. Так с ней бывало во сне, когда ночные ужасы затягивали ее в болото необъяснимой мучительности, и спасение приходило лишь с резким пробуждением, после которого болела голова. Но сейчас она понимала: пробуждения не будет. Кто-то спросил: «Он сгорел?». «Нет, его выбросило из машины, он там....». Эти слова она услышала, словно вынырнула из воды, ясно и страшно они ударились в ее грудную клетку. А коварная память, мгновенно пролистав сотни страниц, остановилась на той, где вишней пах август, а в витрине австрийской булочной женскому отражению улыбнулось мужское.