Комедия началась летом 1948 г. Гурджиев жил в доме № 6 по улице Колонель-Ренар в довольно стесненных условиях. Замки и анфилады шикарных апартаментов остались позади, он носил красную феску и открытую на груди рубашку. Но он все еще возглавлял большую группу французских и американских учеников. Его также посещало определенное количество покорных молодых девушек, известных под названием его "телят". В эту группу входили Иованна Ллойд Райт (дочь Фрэнка и Ольги) и будущая жена Беннетта, Элизабет Мэйэлл. Когда Беннетт явился на глаза Гурджиеву, тот сделал вид, что не узнает его, и сказал только: "Вы номер 18. Не большой Номер 18, а маленький номер 18", что заставило Беннетта разумно признаться: "Я не имел ни малейшего представления, что это значит" {22}. Несмотря на такое непонятное начало, Гурджиев спросил Беннетта, чего он хочет, и Беннетт попросил Гурджиева показать ему, как работать на Бытие. Гурджиев согласился, сухо добавив, что если Беннетт и обладает большими познаниями, то в Бытии он "ничтожество". Это суждение Беннетт принял с подобающим смирением {23}. Задержавшись только для того, чтобы освободить Уинифред Беннетт от ее жестоких болей и дать чтение и упражнения новому ученику, Гурджиев на следующий день отправился в Канны. В Монтагри он врезался в грузовик и получил серьезные ранения. Водитель грузовика скончался, но Учитель, кажется, обладал иммунитетом против автомобильных аварий. Несмотря на ранения, включавшие перелом ребер и внутреннее кровотечение, его перевезли в Париж, и он даже настоял, чтобы состоялся обед с Беннеттами и другими учениками, что и случилось следующим вечером, невзирая на его лицо в синяках, кровоточащее ухо и забинтованное горло {24}. Как и после первой аварии, ужасные раны вскоре зажили, и в его крошечной квартире, аляповато украшенной зеркалами, куклами и псевдовосточными безделушками, вновь стали собираться толпы народа. После ссоры с Успенским и отказа его от Системы Беннетт радовался новому открытию для себя Гурджиева, близким учеником которого, в сущности, он стал впервые. Гурджиев призвал всех обитателей Кумб-Спрингс присоединиться к нему в Париже. Около шестидесяти человек действительно переехали, но большинство приезжало на выходные - тяжелое предприятие, принимая во внимание послевоенные условия. Кеннет Уокер также посещал Париж и убедил делать то же самое многих английских учеников Успенского. Снова начались праздники с тостами; ожили старые схемы, был куплен дом (на этот раз Шато-де-Вуазин возле Рамбуйе), основан институт и возобновлены представления священных танцев. Гурджиев также предложил еще раз посетить Нью-Йорк, где хотел поставить новый спектакль, и на доходы от него опубликовать свой главный труд "Рассказы Баалзебуба своему внуку", книгу, которую он писал с конца 1920-х годов. С возвращением этих старых схем вернулись и старые неприятности и вражда. Даже Беннетт сообщает о том, что некоторые ученики не могли перенести жестокий режим чередования восхваления и порицания, ритуального унижения и публичных драм, к которым их принуждал Гурджиев. Говорили, что некоторые из новичков не выдержали встречи с Учителем, и им даже потребовалась медицинская помощь (хотя не уточняется, какая именно) {25}. Снова пошли зловещие слухи о самоубийствах, подобные тем, что ходили о Приере; защитники Учителя резонно возражали, что многие из тех, кто являлся к Гурджиеву, потому и приходили к нему, что были настолько больны, душевно или физически, что никто не мог помочь им. Разве удивительно, что иные из них сломились под гнетом своих проблем? Какими бы ни были - правдивыми или ложными - эти слухи, но на контингент из Кумб-Спрингс они оказывали отрицательный эффект. Талант Учителя сеять раздоры был, как всегда, силен, и ученики скоро разделились на два лагеря - за и против Гурджиева. Даже энтузиасты испытывали сомнения и разрывались между учителями, потому что Гурджиев и с Беннеттом и с его притязаниями обращался безжалостно, то хваля его и намекая, что собирается оставить его своим преемником, то немилосердно ругая его публично. Но таков был его авторитет, что он убедил Беннетта признать необходимость такого обращения с собой, тем более что того же мнения была и его жена: как это случалось и ранее с Жанной Зальцманн и Софьей Григорьевной Гурджиев покорял жен еще быстрее, чем их мужей. Беннетт подтверждает то, о чем говорили все: хотя они были до предела внимательны, они никогда не могли прийти к согласию по поводу того, что сказал Гурджиев. То же самое часто рассказывают и о Кришнамурти. В Приере Гурджиев запрещал делать заметки во время беседы, хотя многие из учеников сразу после окончания устремлялись по свежим следам записывать его слова и впоследствии опубликовали их. Это только усиливало путаницу, хотя Беннетт и другие рассматривали это непонимание как свидетельство могущества Учителя - если каждый воспринимал его слова по-своему, то это объясняется тем, что он одновременно обращался к каждому индивидуально. Элизабет Мэйэлл описывает случай, когда свою подругу, имевшую кое-какие проблемы, она привела к Учителю {27}. Они долго сидели за обедом, во время которого Гурджиев ни разу не обратился к ним. Только в конце он кинул на ее подругу пронзительный взгляд и пробормотал несколько слов на непонятном языке. По дороге домой Мэйэлл стала извиняться перед подругой, пока не увидела, что та буквально светится от счастья. Она сказала, что Гурджиев решил все ее невысказанные проблемы, даже если она не поняла, на каком языке он говорил. В октябре 1948 г. Гурджиев отправился в последнюю поездку по Америке. Трудно не видеть, что на сей раз он просто валял дурака. Когда группа преданных учеников стояла на платформе парижского вокзала, он высунулся из окна вагона и обратился к ним со словами: "Прежде чем я вернусь со всем моим бытием, чтобы каждый здесь понял разницу между ощущением и чувством" {28} - странное требование, над которым они тем не менее ломали голову. В Нью-Йорке были обычные диковинные обеды, приготовленные на спиртовке в номере Учителя в отеле "Веллингтон" (где пользоваться спиртовкой было строго запрещено). Американским ученикам, репетировавшим священные танцы, было решительно сказано, что они двигаются, "как черви в дерьме" {29}, а Франку Ллойду Райту, серьезно больному, было велено принимать арманьяк для излечения желчного пузыря {30}. Сильнее всех Гурджиев оскорбил американских учеников Успенского, пренебрежительно отозвавшись об их бывшем Учителе как о бесплодном интеллектуале и предателе, умершем как собака в канаве {31}. Но это не помешало ему посетить г-жу Успенскую в Мэндхэме, где она показала ему рукопись Успенского об их ранних совместно проведенных годах "Фрагменты неизвестного учения". Ирония была в том, что щепетильная объективность Успенского, обруганная его Учителем в Нью-Йорке как стерильный академизм, оправдала себя несколько недель спустя: Гурджиев согласился на публикацию книги как добросовестного отчета о его учении в десятилетний период после
1915 г.
Он спешил с изданием "Рассказов Баалзебуба своему внуку", поручив Беннетту, который последовал за ним в Америку, составить письмо, советующее ученикам купить копию первого издания за 100 долларов {32}. Это письмо было прочитано за обедом, и тогда же Беннетт был назначен душеприказчиком в Англии, французский писатель Рене Зюбер - во Франции, а шотландский журналист лорд Пентлэнд - в Америке. Подобное обещание уже получили Фриц Петере и другие, но Гурджиеву явно нравилось менять завещание, чтобы подразнить наследников. Вернувшись в Париж в апреле 1949 г., он принялся, как и встарь, посещать рестораны, совершать автомобильные поездки и устраивать обеды, пока Беннетт читал в Англии лекции о своем учителе. Гурджиев начал переговоры о приобретении очередного Приере, на этот раз железнодорожного отеля в Ла-Гранд-Паруас на Сене; планировал вторую поездку в Америку; думал о приобретении учеников в "голландской Индии" и посетил пещеры в Ласко в обществе Беннетта, но здоровье его ухудшалось. 14 октября он упал во время урока танцев, и, хотя в результате упорного сопротивления, ему удалось на несколько дней вернуть подобие здоровья, Элизабет Мэйэлл, встретившая его во фруктовой лавке, где он покупал огромные количества бананов, впервые увидела, что Гурджиев стар. Ученики наблюдали за его медленным упадком сил и понимали, что следует ожидать, но их сбивало с толку слишком быстрое ухудшение. Гурджиев сам сказал им однажды (возможно, только наполовину в шутку), что никогда не покинет их, но две недели спустя, 29 октября, он умер в американском госпитале в Нейи. Дни после его смерти были полны противоречивыми слухами о том, что внутренние органы Учителя полностью растворились и что слышали, как сердце его стучит и после смерти, его тело не будет разлагаться и что на самом деле он не умер, а скрылся, оставив вместо себя труп-фантом. И все же похороны состоялись в русской православной церкви в Париже в присутствии большого числа людей, и стало ясно, что Гурджиев сыграл последнюю шутку в своей жизни. История закончилась. Но в некотором смысле она только начиналась. За несколько дней до смерти Гурджиев получил пробные оттиски "Баалзебуба...". Количество его учеников и его репутация росли быстро, как никогда. Всегда будучи иллюзорным существом, Гурджиев-человек уступал место Гурджиеву-мифу {33}.
Глава 19
ВОЗВРАЩЕНИЕ
Гурджиев прожил достаточно долго, чтобы увидеть возрождение интереса к своему наследию. Кришнамурти жил гораздо дольше и значительно более преуспел в этом отношении. Будучи святым в своем кругу и немного забавной личностью для всего остального мира в период между мировыми войнами, к концу 1960-х он стал западным гуру. В процессе преображения он отринул нелепости теософии, чтобы стать настоящей звездой в весьма любопытной среде знаменитостей Нового Века, где далай-лама и Иегуди Менухин находились бок о бок с таинственными герцогинями, а поп-певцы занимались поисками истины. Метаморфоза влекла за собой два парадокса: во-первых, Кришнамурти решительно держался образа отшельника, ищущего духовного просвещения, тогда как окружающие видели в нем элемент очаровательной общественной элиты; и, во-вторых, он продолжал проповедовать доктрину нереальности мира и необходимости достижения свободы от всех мирских уз, оставаясь тем не менее в этом мире. Ни одно из этих утверждений не является таким уж парадоксом, как это кажется на первый взгляд. Многие духовные лидеры учили, что отшельничество не является путем к спасению, что наибольшего уединения можно достичь в людской толпе и что наилучший способ напомнить себе о нереальности мира это оказаться активно вовлеченным в жизнь, а не убегать от нее. Но критики Кришнамурти - вскоре они включили в число объектов своих нападок и семью Раджагопала - еще хуже отнеслись к его последующей карьере. Предположив, что Кришнамурти всегда был, по существу, выскочкой, приспособленцем и тунеядцем, они заподозрили, что он просто культивировал видимость уединения и отстранения в целях поддержания своего имиджа, и что за эту видимость его близкие платили эмоционально, а последователи духовно. Что точно известно, так это то, что Кришнамурти начал выходить из тесного кружка Охайя, когда с окончанием войны окончилось и его затворничество в Калифорнии. Но эти события привнесли мало перемен в его жизнь. С 1945 г. до самой смерти в возрасте девяносто одного года в 1986 г. он путешествовал по всему миру как духовный учитель. Публичные лекции и частные интервью продолжались точно так же, как и в 1920-х годах, перемежаясь бесконечной чередой роскошных дней отдыха. Он продолжал сновать между Индией, Европой и Америкой, часто останавливаясь у богатых друзей. Были времена, когда список его знакомых напоминал скорее телефонный справочник, чем записи гуру. Он также по-прежнему полагался на помощь влиятельных и богатых женщин. Возобновились выступления перед огромными аудиториями по всему миру. К 1982 г. Кришнамурти мог обратиться к аудитории в три тысячи человеку одновременно, собравшимся в Карнеги-Холл, в Нью-Йорке. Регулярные собрания проходили в Европе, по образцу лагеря Ордена Звезды. Хотя он теперь не мог посетить Оммен, после того как во время Второй мировой войны его использовали в качестве концлагеря, в 1961 г. был основан трест для финансирования съездов в Саанене, Швейцария. Он также проводил больше времени с известными политиками и финансистами, регулярно совещаясь с Джавахарлалом Неру и его дочерью, Индирой Ганди, которая в 1966 г. унаследовала от своего отца пост премьер-министра Индии. Предприятия Кришнамурти получали щедрую поддержку со стороны магнатов: Джеральд Блитц, основатель Средиземноморского Клуба, был некоторое время его советником. В послевоенный период находящиеся в обращении суммы денег увеличились невероятно - идеалисты, получавшие прибыль от послевоенного подъема промышленности, стремились делать пожертвования в разнообразные фонды. Без доступа к отчетам трудно говорить о точном размере, но пожертвования в KWINC достигали миллионов - возможно, даже десятков миллионов - долларов. Трудно сказать, почему так произошло. Многие духовные лидеры получали щедрую помощь - хотя и не в таком размере и не так регулярно, ибо поток денег практически не иссякал, начиная с первого появления Кришнамурти на общественной сцене перед Первой мировой войной и до его смерти в 1986 г. Возможно, постоянное знакомство с богатыми людьми породило особую благоприятную ауру, которая, подобно магниту, притягивала еще более щедрые пожертвования: он был немного не от мира сего, но в то же время достаточно искушенным и утонченным. Кроме того, он никогда не задавал неудобных вопросов об источнике денег или обращении с ними, проявляя полное безразличие в этом отношении. Но он продолжал открывать дорогостоящие строительные проекты, школы и лагеря Кришнамурти, и хотя фактически у него был небольшой личный доход, он вел образ жизни богатого человека. Его критики - в том числе и бывшие близкие друзья, такие как Эмилия Летьенс, - высказывали беспокойство по поводу того, что он может привыкнуть к роскошной жизни и - что хуже - что она отдаляет его от всех остальных людей, кроме самых богатых и знаменитых. Сам Кришнамурти говорил, что подобная роскошь случайна, что он может обойтись и без нее, что большую часть жизни он жил как все, и что только те, кто не может отличить внешние проявления от внутренней реальности, могут прийти к выводу, будто он наслаждается богатством как таковым. Жить среди богатых, доказывал он, еще не значит быть богатым. В вопросе собственности главное не ее наличие или отсутствие. Потребляя мало пищи, уделяя всего лишь несколько часов сну, много медитируя и преподавая на протяжении всего дня, он вел жизнь придворного аскета, не обращающего внимания на окружение, - во всяком случае, он так заявлял. Закат или восход солнца был для него более важен, чем прекрасная гостиная. Циник может заметить, что и закат солнца - это такая изощренная роскошь. Но Кришнамурти настаивал, подобно Гурджиеву, что нужно жить как придется, продолжая держаться в стороне: умерщвление плоти может стать такой же вредной привычкой, как и ее ублажение. Трудно поверить, что роскошь никак не повлияла на Кришнамурти. Конечно, он испытывал какое-то удовольствие от того, чем был, принимая как должное внимание последователей, предоставляющих ему дома, автомобили и возможность роскошного отдыха. В то же время он питал пристрастие к определенным привычкам. Когда попечители в Саанене купили ему огромный "мерседес", он мыл и чистил его всякий раз, как возвращался из поездки, какой бы короткой она ни была. Верный воспитанию Бейли-Уивера, он одевался у Хантсмана на Сэвиль-роу, где можно было бесконечно примерять костюмы, и его стриг парикмахер с Бонд-стрит. Но он также любил заниматься домашними делами, как и в Арья-Вихара. В Малибу, где он жил со своей подругой Мэри Зимбалист {1}, а после в новом доме, который она купила для него в Охайе, его можно было застать за чисткой чайника, мытьем посуды или поливкой сада. Но если внешние обстоятельства его жизни оставались неизменными, хотя и были обставлены большей роскошью, в частной жизни у него были большие перемены. Треугольник с Розалиндой и Раджагопалом распадался под аккомпанемент взаимных обвинений; он обнаружил, что его все больше влечет к Индии и что он даже может вновь приблизиться к теософии; важнее всего то, что у него появилась другая точка зрения по поводу судьбы его дела после его смерти. Эти три перемены были связаны с более сложными вещами, которые близкие люди интерпретировали по-разному. Его приемная дочь Радха Раджагопал считала, что отстранение Кришнамурти от ее родителей было предательством, что вытекало из всей их предыдущей совместной жизни, в которой он играл роль трудного ребенка, используя двух других для удовлетворения своих потребностей в сексе, безопасности и деньгах {2}. Каковы бы ни были его достоинства, она была уверена, что он был прирожденным лжецом и лицемером и что его мания величия росла с годами, по мере того как он становился пленником собственного мифа. Розалинда и Раджагопал потворствовали его прихотям, ведя себя как любящие родители и преданные слуги, но они же и говорили ему правду, которую он не хотел знать, и ставили его перед необходимостью исполнять обычные жизненные обязательства, но он был слишком слабым, рассеянным и ленивым, чтобы не тяготиться ими. Покинув этих преданных и честных людей, он окружил себя поклонниками и льстецами, которые только увеличили пропасть между восприятием Кришнамурти себя как святого не от мира сего и реальностью его эгоизма, элитарности и жизни среди роскоши и обожающих его женщин. Судьба Кришнамурти, как ее представляет Радха, обычна для большинства знаменитостей, отчужденных от реального мира и преследуемых собственными страхами. В 1946 г., например, когда в Охайе, на участке, который за двадцать лет до того приобрела миссис Безант, учредили школу Хэппи-Вэлли, с Хаксли и Кришнамурти в числе попечителей, именно Розалинде пришлось заниматься ею по восемнадцать часов в день, а ее богатым пожилым друзьям, Роберту Логану и Луису Залку, заниматься финансовой стороной, ибо, несмотря на пожертвования, закладная на землю была очень высока. Хотя в основу преподавания в школе были положены принципы Кришнамурти, сам он лишь иногда разговаривал с учениками, в зависимости от настроения. Но даже и эти беседы прекратились, когда у него развился острый нефрит, и Розалинде, как всегда, пришлось самой за ним ухаживать, вдобавок к своим новым обязанностям. Выздоровев, он покинул Охай и отправился в путешествие по миру в компании богачей, солгав Розалинде и обращаясь с Раджагопалом как с простым секретарем. Но позже, в 1961 г., находясь в ссоре со своими старыми друзьями, он начал вмешиваться в дела школы, сказав Залку, что они отошли от его учения, и настаивая на том, чтобы его включили в администрацию {3}. На самом ли деле он был так озабочен? Или он просто преследовал Раджагопала? Была ли это мания величия или просто равнодушие? Официальный биограф Кришнамурти, Мэри Летьенс, доказывает, что Раджагопал и Розалинда нуждались в нем и что они досаждали ему, сделав разрыв неизбежным. Проблема заключалась отчасти в том, что их личные, профессиональные и финансовые связи зашли слишком далеко. Раджагопал привык относиться к KWINC, основанию их деловой империи, как к своей собственности. Но он бы не существовал без Кришнамурти. Нежелание Раджагопала играть вторую скрипку дошло до предела, усугубляемое связью между его женой и другом (хотя Радха говорит, что он ничего не знал об этом до 1961 г., когда с начала этой связи прошло тридцать лет). Кроме всего прочего, аргументом Раджагопала могло стать и мнение Ледбитера, который считал, что Раджагопал имеет не меньшие права на теософское наследие, чем Кришнамурти, а возможно, и большие, принимая во внимание отход Кришнамурти от теософии. Менее ощутимые трудности заключались в том, что Раджагопал считал себя с Розалиндой - без сомнения, из лучших побуждений - опекунами Кришнамурти. Раджагопалы были не способны, по мнению Летьенс, признать, что его отказ зависеть от кого-то был не предательством, а частью его духовной миссии как уникальной личности, которую Олдос Хаксли (и сам Кришнамурти) охотно сравнивал с Буддой. Свободный дух не может быть связан обыденными представлениями об ответственности; неся такой тяжелый груз, учителя мира получают право требовать помощи с остальных, и в особенности право на терпимое отношение к их непостоянству, подлинному или предполагаемому. Возможно, Кришнамурти и в самом деле получал детскую радость от роскошной жизни, но это признак чистоты, а не испорченности. Можно добавить также, сколь вульгарным ни казалось бы это предположение, что Раджагопалы успешно воспользовались знаменитостью Кришны. Они сами не могут оставаться вне критики. Раджагопал обладал скрытным характером, любил уединение, часто впадал в меланхолию, если не в депрессию. Он управлял делами как аристократ и, когда между ними пошли неурядицы, долго и с горечью жаловался на Кришнамурти всем, кто хотел его слушать. Если утверждают, что он не замечал связи жены и друга в течение почти тридцати лет, то это свидетельствует о его равнодушии или намеренной слепоте; а Розалинда, по признанию собственной дочери, хотя и была готова справиться с практическими проблемами, предпочитала не обращать внимания на эмоциональные трудности, надеясь, что они пройдут сами собой. Однако, скорее всего, именно отстраненность Кришнамурти была причиной многих недоразумений. Не только Раджагопал и Розалинда чувствовали, что их использовали и покинули. Им казалось, что Кришнамурти не то, чтобы пренебрег ими, а хотел сохранить дружбу, но на своих условиях. При этом он проповедовал теорию невовлеченности в течение многих лет: уехав из Калифорнии, он осуществил ее на практике, доказав в придачу правомерность своего утверждения, что немногие понимают ее истинное значение. Можно сравнить предполагаемое предательство Кришнамурти с агрессивной грубостью Гурджиева и посмотреть на них как на способы спасения от порабощения со стороны богатых знакомых; те, кому оказывают покровительство, часто воспринимаются как ставленники покровителей. Но этот аргумент никак не годится для личных отношений, и все-таки существует явное противоречие между предполагаемой связью Кришнамурти с Розалиндой и общественным мнением о его целомудрии, которое он молчаливо поддерживал. Физическая любовь не обязательно отрицает духовность или даже святость, хотя надо заметить, что их неизбежно отрицают предательство, сопровождающее незаконную связь, и лицемерие. Но и здесь невозможно что-то утверждать, не имея нужных оснований. Те, кто почитал Гурджиева, например, не считали его намеренную грубость и мистификации недостатками в обыденном смысле слова, а воспринимали их как черты характера, слишком широкого, чтобы быть адекватно отраженными в обычных понятиях. Гуру - это природная сила, говорили они: подобно вулкану или айсбергу, он может случайно причинить вред, выполняя свое предназначение, но кто будет бранить их за это? Такие суждения по определению не могут быть ни доказаны, ни опровергнуты. Если гуру - природная сила, то, возможно, лучше держаться от него подальше. На более обыденном уровне здесь важны, во-первых, вопрос доверия Кришнамурти своим последователям, вовторых, его поведение с друзьями и, в-третьих, его руководящая роль в учении. Принимая во внимание заявление Кришнамурти о личной ответственности перед собой, уделение особого внимания честности и отождествление общественной роли со своей личностью, невозможно обойти эти три вопроса. Можно только сказать, что Кришнамурти сам провозглашал моральные ценности, по которым можно судить о его поведении. Если Радха Раджагопал права, он оказывается виновным по всем трем пунктам.