Бабур встрепенулся:
— Главарь? Кто он? Приведите!
Все глаза обратились к дверям. Якуб-бек побледнел. Неужели попался Ахмад Танбал? Тогда их тайна будет раскрыта! Растерянно водил он глазами по стенам. Окошечко было мало и далековато от места, где сидел тучный бек. Нет, отсюда бегством нельзя спастись!
В этот миг из-за дверей донесся густой бас:
— Развяжите мне руки, я не виноват!
«Слава аллаху, — обрадовался Якуб-бек, — это не голос Ахмада Танбала».
Два нукера ввели в зал толстого и рослого человека в белом яхтаке[53].
— Вах, дервиш Гов! — воскликнул Якуб-бек, и многие беки воскликнули за ним следом.
Этот человек верховодил андижанскими мирабами[54], широкую свою шею он, словно бык, держал вперед выгнутой, потому и прозвали его «гов» — «бык». А «дервишем» его прозвали за постоянную готовность поддержать бедняков: «они угодны аллаху», говаривал Гов. Хотя андижанский арк снабжали водой целых девять арыков, воды из-за полива множества садов не хватало в летние месяцы. Беки пытались вытеснять «голодранцев» из очереди на воду. Но дервиш Гов смело становился на сторону бедняков. «Ты, бек, для себя самого бек, — говаривал Гов, — а перед богом все равны!» И простолюдины, понятно, поддакивали ему. А беки ненавидели. Особенно же Узун Хасан, давно затаивший на мираба злобу.
Дервиш Гов со связанными за спиной руками поклонился сначала Бабуру, затем сидевшему чуть поодаль Ходже Абдулле.
— Будьте справедливы, амирзода! — сказал он с достоинством. — Я не смутьян, уважаемый пир!.. На базаре один нукер сказал мне: «Повелитель в Ахсы пьяный свалился с обрыва и убился насмерть, а мирза Бабур, боясь врагов, сбежал в Алатау».
— Это клевета! — Бабур вспыхнул как порох.
— Что это клевета, я узнал потом. Я никому не передавал услышанное от нукера. Амирзода, пощадите меня! — дервиш Гов шагнул на два-три шага вперед и стал на колени: — Я уверился в том, что это клевета, ваше лицо благородно, оно не похоже на лицо трусов. На базаре же, когда народ разбегался, запирал в страхе лавки, я, каюсь, растерялся. Я не передавал слухов, я просто остановил одного человека и спросил у него: слышал, мол, что говорят. И он сказал — слышал. И я спросил, неужели это правда, и тут-то соглядатаи градоначальника меня зацапали…
— Нет, ты лжешь, будто ты переспросил! Ты распространял ложные слухи и на этом деле попался! — воскликнул Узун Хасан.
— Дайте Коран, я принесу клятву на святой книге!
— Этот преступник еще хочет получить Коран?! — выкрикнул Якуб-бек, возмущенно оборотив лицо к Бабуру, — О мой амирзода, если бы сей нечестивец был вашим преданным рабом, он сразу поймал и сдал бы градоначальнику того нукера, что, по его словам, распространял вздорные слухи!
— О господи! — только и сказал на это дервиш Гов.
Якуб-бек снова мягко посмотрел на Бабура, скривил в улыбке беззубый рот:
— Мой амирзода! Ваш благословенный отец поставил Гова главой мирабов… По благосклонности вашего отца, я повторяю… И вот сейчас он распространяет слухи о том, что наш повелитель, да будет его душа в раю, пьяным свалился с обрыва! Какая наглость!
«Кого же и обмануть, если не ребенка», — подумал Якуб-бек, с надеждой улавливая, как загорелись обидой и гневом глаза Бабура.
— Да он и сам, по сути, признал, что передал ложный слух! Переспросил, передал — какая разница, по сути? — бросил Мазидбек.
— Пойман за язык — подлежит наказанию! — принял сторону обвинителей и Али Дустбек.
Касымбек вспомнил почему-то рассказ бека о странной голубке, что принесла дяде Бабура весть о смерти повелителя.
— Быть может, следует провести дополнительное расследование? — спросил Касымбек.
Ему возразил Мазид:
— Где у нас время для долгих дознаний? Враги у ворот, — сказал же пир. А во время кровавой битвы тот, кто сеет панику, кто наносит ущерб сану правителя — тоже враг. И нельзя щадить его!
— Для острастки другим наказать при народе на площади! Чтоб другим неповадно было! — ввернул Узун Хасан.
«Наказать на площади» — означало: отсечь голову.
Тень смерти коснулась лица Гова. Он на коленях подполз поближе к Бабуру, рыдание вырвалось из груди:
— Мой амирзода, я не преступник! Я жертва преступников! Пощадите меня! У меня пятеро детей!
Не оставьте их без опоры, о амирзода! — Руки Гова были связаны за спиной, и слезы свободно падали на его бороду с проседью.