— Как же ты добралась с детьми до Чехии? — спросила княгиня.
— Много испытала я дорогой, сударыня! Не знала дорог и поэтому много времени плутала напрасно. Ноги у всех у нас были в кровавых мозолях; дети, да и я сама, много раз плакали от голода, усталости и боли, когда долго не могли попасть, куда следовало. Благополучно добралась я с ними до Кладских гор, а тут я уже была все равно что дома. Я родом из Олешниц на Силезской границе; но вы все-таки не будете знать, где Олешницы. Когда я приближалась к дому, новое горе легло мне камнем на сердце. Пришло мне в голову, застану ли в живых моих родителей и как-то они меня примут. Отпустили меня с хорошим приданым, а я возвращаюсь почти с голыми руками, да еще веду с собой трех сироток. Что они мне скажут? Всю дорогу звучало это у меня в ушах. Боялась я также, не случилось ли грустной перемены в продолжение двух лет. Во все это время я о них ничего не слыхала.
— Отчего же вы никогда не писали, если не ты, так муж твой? — спросила с удивлением княгиня.
— У нас нет обыкновения писать письма. Мы вспоминаем друг друга, молимся один за другого, а при случае, когда попадется знакомый человек, посылаем известия о том, как живем. Ведь человек не знает, кому в руки попадет письмо и где оно очутится. Мой отец писал иногда письма солдатам из нашей деревни, стоявшим где-нибудь далеко за границей, когда родители хотели узнать, живы ли они, или послать им деньги. Но воротясь, солдаты всегда говорили, что ничего не получали. Так всегда бывает, сударыня, если письмо от простого человека: оно где-нибудь да засядет.
— Так не думай, старушка, — перебила ее княгиня: — каждое письмо, от кого бы оно ни было, должно попасть в руки только тому, кому оно адресовано. Никто посторонний не смеет задержать или вскрыть его, за это полагается большое наказание.
— Так и следует, и я вам верю, сударыня, но к чему это? Когда мы всегда охотнее доверяемся доброму человеку. На кусочке бумаги невозможно описать все подробно; человеку хочется спросить еще о том о сем, а некого; если же придет торговец или богомолец, так те уже все расскажут подробно, от слова до слова. Я бы таким образом много узнала о своих, но тогда было смутное время и мало людей приходило туда. Уже смеркалось, когда я дошла с детьми до деревни, было это летом, и я знала, что в это время ужинают. Шла я задами через сады, чтобы не встречаться с людьми. С нашего двора выбежали собаки и залаяли на нас. Я их позвала, а они еще сильнее стали лаять. Я залилась слезами: так мне это было горько. Я, дурочка, и не вспомнила, что уже пятнадцать лет, как я ушла из дому, и что это уже не те собаки, которых я, бывало, кормила. В саду было посажено много молодых деревьев, плетень исправлен, на житнице новая крыша, а грушка, под которой я сиживала с Иржиком, была обожжена молнией и у ней была срублена вершина. Только ближайшая хижинка нисколько не изменилась; она досталась моему покойному отцу от Новотной. Новотна была та, что делала одеяла, а мой покойник был сын ее. У хижины был маленький садик; покойница всегда имела в нем грядку петрушки, луку, какой-нибудь кусточек кудрявого бальзамину, шалфею и все, что требовалось в хозяйстве; она, как и я, любила коренья. Иржик сделал ей плетень вокруг садика. Плетень еще был цел, но садик порос травой; там было только немножко луку. Из конуры вылезла старая собака, полуслепая. «Косматка, узнала меня?» — закричала я ей, и она начала тереться около ног моих. Я думала, что у меня выскочит сердце от радости, когда это немое существо узнало меня и приветствовало. Бедняжки дети удивлялись тому, что я плачу; я им не сказала, что иду к их бабушке: думала, что если на меня там будут гневаться, то пусть дети не знают этого. Кашпар, старший, спрашивал меня: «О чем же ты плачешь, мама? Разве нас здесь не пустят ночевать? Сядь и отдохни, мы подождем, а потом я понесу твой узелок. Ведь мы не голодны!» Иоганка и Терезка тоже уверяли, что они не голодны; но я знаю, что они хотели есть, потому что несколько часов мы шли лесом и не встретили никакого жилья. «Нет дети, —говорю я, — здесь в этом доме родился ваш отец, а там возле родилась ваша мать, а вот здесь живут ваша бабушка и ваш дедушка. Поблагодарим Бога за то, что он нас благополучно довел сюда и попросим Его, чтобы нас здесь отечески приняли!» Прочитали мы «Отче наш», потом я направилась к дверям хижины. Отец с матерью жили в хижинке на покое, а хозяйством занимался брат; это уж было мне известно. На дверях был еще тот самый образок, который Иржик принес матери из Вамбериц. У меня точно спало что-то с сердца, когда я его увидела. «Ты меня проводил, ты меня и встречаешь», — подумала я и с полным доверием вошла в комнату. Отец, мать и старая Бетка сидели у стола и ели из одной миски похлебку — это была отличная анчка[68], как сейчас вижу. «Хвала Иисусу Христу?» — проговорила я. «Навеки!» — отвечали мне. «Попросила бы у вас ночлега с детьми, хозяюшка. Мы идем издалека, проголодались и устали», — говорю я, а голос у меня дрожит. Не узнали они меня: в комнате было темненько. «Отложите-ка свою ношу, да присядьте к столу», —говорил отец, откладывая ложки. «Бетка — приказывала мама, — поди-ка, свари еще немножко супу. А вы, матушка, сядьте пока, отрежьте себе хлеба, да и детям дайте. Потом мы вас уложим на чердаке. А откуда вы идете?» — «Из Силезии, из Нисы», — отвечала я. «Да там наша Мадлена!» — вскричал отец. «Не слыхали ли вы чего-нибудь о ней?» — спрашивала меня мама, приступив ко мне поближе. «Мадлена Новотна, муж ее солдат! Это наша дочка, и вот уже два года мы не слыхали, как она поживает. Я все вижу дурные сны: недавно мне снилось, что у меня выпал зуб, и мне было больно; у меня из головы не выходит дочка и ее дети; думаю: не сделалось ли чего с Иржиком, ведь теперь подряд всё баталии. Один Бог только знает, о чем беспокоятся эти люди». Я плакала, а дети, услышав слова бабушки, тянули меня за платье и спрашивали: «Мамочка, это бабушка и дедушка?» Едва они сказали это, как мать тотчас узнала меня и обняла, а отец взял на руки моих детей и тут уже мы рассказали друг другу все, что и как было.
Бетка побежала тотчас за братом и за сестрой, за зятем и невесткой. Через минуту вся семья собралась, и не только родные и сверстницы, но каждый здоровался со мной как с родною сестрой. «Хорошо сделала, что пришла домой со своими детьми, — говорил отец; — вот уже истинная правда, что везде земля Божья, но каждому милее все-таки родина, да так и должно быть. Пока дает нам Господь хлеба, не будете ни ты, ни твои дети, ни в чем нуждаться, хотя бы ты и не могла работать. Несчастие, постигшее тебя, тяжело, но положись и тут на Бога. Помни: кого Бог милует, на того и крест возлагает». Итак я опять очутилась в своей семье. Брат уступал мне комнатку в доме, но я охотнее осталась с родителями в хижинке, где некогда жил мои Иржик. Дети скоро привыкли и доставляли большое утешение моим родителям. Я прилежно посылала детей в школу. В мое время девушки не умели писать, достаточно было того, что они немножко читали, и то только городские девушки. Но грешно человеку зарывать таланты в землю, не пользоваться ими. Другое дело, если нет случая воспользоваться своим талантом. Мой покойник был человек знающий, умел и писать: словом, годился и в телегу и в карету. А это хорошо, дай Бог всякому быть таким! Я ткала одеяла, как и прежде, и зарабатывала этим деньгу. В ту пору было тяжелое время: войны, болезни, голод. Корец[69] ржи стоил сто гульденов на банковые билеты. Ведь это не шутка! Но нас Господь миловал, мы еще кое-как перебивались. Так была худо тогда, что люди ходили с деньгами в руках, да купить-то было нечего. Наш отец вот был человек, какого поискать — помогал каждому, где и как мог; к нему и шел всякий, когда уже не знал, как быть. Если же приходили просить беднейшие соседи: «Одолжите нам корец ржи, у нас хлеба нет ни зерна»; он всегда отвечал: «Пока есть, охотно дам, а у меня не будет, так другие дадут». И матушка должна была тотчас наполнить мешок рожью. Денег он никогда не брал, вот как! «Ведь мы соседи, — говорил он, — если мы не станем помогать друг другу, так кто же нам поможет? Когда Господь вам уродит, тогда заплатите мне зерном и будем квиты». Так-то было! За это слышал отец тысячи раз: «Да наградит тебя Господь!» Если б один день только не побывал нищий, то мать пошла бы сторожить его на перекрестке: подаяние сделалось ее потребностью. Почему же нам было и не помогать людям? Были мы всегда сыты и одеты, почему же не уделить от избытка? Это еще не великая заслуга, а только долг христианский; но вот если от своего рта отнимают и отдают, то это уже истинно доброе дело. Однако же и мы дошли до того, что ели только один раз в день, чтобы было и другим людям что поесть. Но мы и эту невзгоду пережили, и опять взошло солнышко: все успокоилось и обстоятельства становились лучше и лучше. Когда Кашпар кончил школьное ученье, ему захотелось учиться ткацкому ремеслу, и я ему не препятствовала. Ремесло — великое дело. Выучившись, он должен был взглянуть на свет. Иржик всегда говорил, что ремесленник вечно сидящий за печкой, не стоит и гроша. Через несколько лет сын мой воротился, поселился в Добрушке, и дела его идут отлично. Девочек я приучала ко всем домашним работам, чтоб они могли потом занять порядочные места. В это время приехала из Вены к нам в деревню моя племянница. Терезка полюбилась ей, и она пожелала взять ее на свое попечение. Это мне было довольно тяжело, но мне казалось, что я нехорошо бы сделала, если бы воспрепятствовала счастию дочери: ей очень хотелось посмотреть на свет. Доротка хорошая женщина, имеет порядочное состояние в Вене, а детей у нее нет. Она заботилась о Терезке как родная мать и дала ей хорошее приданое, когда та выходила замуж. Мне немножко не нравилось то, что дочка выбрала немца; но теперь я уже помирилась с этим, потому что Ян действительно хороший и честный человек; уж мы нынче хорошо понимаем друг друга. Ну, а внучатки у меня вполне мои! — На место Терезки, в Вену отправилась Иоганка. Нравится ей там, и пока еще все идет хорошо. Молодые люди иного мнения, а мне так отродясь не хотелось никуда из дому, в особенности к совершенно чужим людям. Через несколько лет умерли мои родители, через шесть недель один после другого. Тихо отходили они от мира сего, гасли как свечки. Господь не хотел их мучить и не допустил тосковать одного по другому. Они прожили вместе шестьдесят лет. Мягко себе постлали, мягко будет спать. Дай Бог им царство небесное!