— И моя тоже погасает, а не далеко ушла, — сказал Вилим. В это время кто-то толкнул миску, вода быстро заколыхалась, и лодочки, плывшие посредине, потонули.
— Посмотрите! Посмотрите, вы раньше нас умрете! — закричали Аделька и Вилим.
— Ну что ж такое? Только бы быть подальше, — отвечала Барунка, и Ян согласился с нею. Но мать с грустью смотрела на потухшие свечки, и душой ее овладело предчувствие, что эта детская игра легко может быть предвестницей их будущего.
— Принесет нам что-нибудь Иисусик?[104] — тихонько спрашивали бабушку дети, когда начинали убирать со стола.
— Этого я не могу знать, услышите, если зазвонят, — отвечала бабушка. Младшие дети подошли к окну, воображая, что Христос должен прийти мимо окон, и что они услышат.
— Что ж, разве вы не знаете, что Христа нельзя ни видеть, ни слышать? — спросила бабушка. — Христос сидит в небе на светлом троне и посылает подарки умненьким детям чрез своих ангелов, которые их приносят на золотых облаках. Ничего не услышите, кроме звона колокольчиков. — Дети смотрели в окна, с благоговением слушая бабушку. Вдруг окна озарились блестящим светом, и со двора послышался колокольчик. Дети сложили руки, а Аделька тихонько спросила бабушку:
— Ведь этот свет был Иисусик?
Бабушка подтвердила ее догадку. В это самое время мать вошла в дверь, объявляя детям, что Иисусик им что-то принес в бабушкину светелку. То-то было шуму, то-то радости, когда они увидели освещенную, разукрашенную елку, а под нею множество подарков! Бабушка не знала этого обыкновения, оно не существовало у простого народа; но оно ей очень нравилось. Задолго еще до Рождества она всегда уже вспоминала о елке и помогала дочери убирать ее.
— В Нисе и Кладске есть это обыкновение. Помнишь, Кашпар? Ведь ты уже был порядочный мальчик, когда мы там жили, — спросила бабушка сына, предоставляя детям свободу восхищаться подарками и садясь к печке возле сына.
— Как не помнить, это очень хорошее обыкновение, и ты, Терезка, хорошо сделала, что завела его у себя: это оставит в детях приятное воспоминание, когда они очутятся на трудном жизненном пути. О таких днях человек непременно вспомнит на чужой стороне; я это испытывал в продолжении многих лет, проведенных мною на чужбине. Порой мне жилось очень хорошо у мастера, но я всегда думал: лучше бы посидеть теперь с матушкой, да поесть каши с медом, бухточек с маковою начинкой и гороху с капустою, за это я бы отдал вам все эти хорошие кушанья!
— Наши кушанья!... — и бабушка улыбаясь кивнула головой; — но ты еще забыл сушеные плоды.
— Вы знаете, что я их не слишком жаловал; в Добрушке их называют музыкой. Но нечто иное я еще вспоминал, что мы всегда с удовольствием слушали.
— А! Я знаю, ты говоришь о пастырской Коляде! Здесь это также водится. Вот погоди, скоро услышим, — говорила бабушка, и не успела она еще кончить, как со двора раздался пастушеский рожок. Сначала пастух сыграл мелодию пастырской колядной песни, а потом запел: «Ну вставайте же, пастыри, великая есть новость: наш Спаситель родился в хлеве в Вифлееме» и т. д.
— Ты прав, Кашпар: если б я не слыхала этой песенки, то праздник Божий не веселил бы меня, — говорила бабушка, с удовольствием слушая песенку. Потом вышла на двор и щедро наградила пастыря.
Накануне Св. Штепана (26 декабря) мальчики ходили колядовать на мельницу и к охотнику. Если б они не пришли, то пани-мама подумала бы, что на них крыша обрушилась, и сама бы прибежала в Старое Белидло. Бертик и Франтик в свою очередь приходили колядовать в долину. Прошли святки. И дети уже вперед объявляли, что придут три краля (Крещение), и что учитель придет колядовать и запишет трех кралей на дверях[105]. После крещения пряхи праздновали «долгую ночь». Впрочем в Старом Белидле и на мельнице это делалось иначе нежели в деревне, где было много молодежи; там выбирали себе короля и королеву, была музыка, приготовлялась прялка и угощение с песнями и играми. В старом же Белидле приготовлялся добрый ужин, сходились пряхи, пели, ели, пили, а заслышав за дверью шарманку, начинали танцевать в кухне. Туда приходил Томеш, пан-отец и охотник, еще кто-нибудь и устраивался танец. Кухня была выстлана кирпичами, но девушки не обращали на это внимания, и которым из них было жаль башмаков, те танцевали босые.
— Ну-ка, бабушка, не порастрясти ли и нам свой фалдочки, — сказал ухмыльнувшись пан-отец, входя в кухню, где была и бабушка, которая должна была смотреть за мелюзгою, суетившуюся в середине кружка вместе с Султаном и Тирлом.
— Эх, любезный пан-отец! Бывали времена, когда я ни на что не посмотрела бы, хоть бы у меня кровавые мозоли были на ногах, только бы танцевать. Едва я появлялась в гостинице или летом на гумне, то парни уж издали кричали: «Мадлена здесь, играйте каламайку, вртака»[106], и Мадлена уже летела в кружок! А теперь, Боже ты мой, я как пар над горшком!
— Что касается до этого, то вы еще перепелочка, бабушка; вы могли бы еще и в пляс пуститься, — заметил пан-отец, закружив табакерку между пальцами.
— Вот вам танцорка: она умеет кружиться как веретено, — сказала бабушка улыбаясь и взяла за руку молодую жену Томша, стоявшую позади пана отца и слушавшую их разговор. Молодая женщина взяла за руку пана-отца и дала знак Кудрне. Кудрна, держа в одной руке кусок просяной каши, от которого он по временам откусывал, заиграл соседскую[107], и пан-отец волей-неволей должен был встать в кружок, а молодежь пустилась так аплодировать, что и пани-мамы пришли посмотреть, что случилось. Едва они вошли в кухню, Томеш пригласил на танец мельничиху; растанцевавшийся пан-отец прошелся с хозяйкой, и таким образом в продолжение нескольких минут прыгали старики, а бабушка потом посмеялась над паном-отцом.
Едва миновала «долгая ночь», как уже опять готовился праздник на мельнице: кололи поросят, пекли пышки, причем рассчитывали и на присутствие друзей из Старого Белидла и охотника. Пан-отец посылал за ними сани. Потом был праздник у охотника, а после всех уже у Прошковых. А там наступал день Дороты[108], (6 февраля). Королем Диоклетианом был Вацлав Кудрна, Доротою была сестра его Лида, двумя придворными, судьею, палачом и его двумя помощниками были мальчики, вероятно жерновские. Помощники и придворные несли сумки для даров. Около дома Прошковых можно было покататься на льду, и актеры обыкновенно приостанавливались тут; панна Дорота смотрела на их катанье, съежившись и дрожа от холода. Она торопила их идти, но ее голос не мог пересилить такое множество голосов, и порой ей приводилось видеть, как они кидались снежными шарами в отмщение за толчок и т.п. Наконец входили в дом. Собаки встречали их с ужасным лаем, а дети с радостью. У печки оправлялись костюмы, и складывались сумки. Костюмы были очень просты. Панна Дорота была в братниных сапогах, на ней было надето белое кисейное платье, взятое взаймы у Манчинки; на шее у нее были кораллы, вместо покрывала белый материн платок и сверх него бумажная корона. На мальчиках сверх обыкновенного платья были белые рубашки, опоясанные пестрыми платками, а на головах бумажные фуражки. На Диоклетиане тоже была корона, на плечах его висел плащ, сделанный из праздничного фартука матери, снабдившей им на этот случай. Пообогревшись немножко, актеры становились посреди комнаты и начинали свое представление. Дети слышали каждый год одно и то же, но оно им всегда нравилось. Когда язычник Диоклетиан присуждал христианку Дороту к смерти от руки палача, то помощники этого последнего брали ее под руки и вели на лобное место, где ждал ее палач с занесенным мечом, кричавший с грозным патосом:[109] «Дорота, вставай на колени, не пугайся моего меча, склони только свою гордую голову, а уж я мастерски отсеку ее!» Панна Дорота становилась на колени, склоняла голову, и палач сбивал с ее головы корону, которую помощники поднимали. Потом все кланялись; панна Дорота снова надевала корону на голову и отходила в угол к двери. «Как эти дети хорошо умеют представлять, любо послушать!» — говорила Ворша. Бабушка их также, бывало, похвалит, и щедро награжденные актеры хлынут из дверей. На дворе они просматривали все, что им досталось; съестное король тотчас делил, а деньги совал себе в карман, потому что он, как режиссер всего представления, один только имел на них право, а также нес на себе и все издержки и ответственность. После такого справедливого дележа актеры направлялись к Ризенбургу. Дети Прошковых еще долго после этого повторяли некоторые фразы и представляли Дороту. Одна только мать не в состоянии была понять, как может нравиться такая глупость. Потом наступил уже и конец масленицы, и в воскресенье приехали из местечка красивые сани; лошади были украшены бубенчиками, звонившими при каждом движении лошадей так сильно, что ворона, зимняя посетительница завалины при доме Прошковых, проворно улетела на рябину, а куры и воробьи с большим удивлением смотрели на лошадей и как бы думали: «Царь небесный! Что бы это могло быть?» Сани приехали за семьей Прошка, чтобы везти их в местечко на мясопуст (масленица) к куму Станицкому. Бабушка не хотела ехать, говоря: «Что мне там делать? Оставьте меня дома; куда уж мне знаться с господами!» Станицкие были хорошие, приветливые люди, но ведь там была гостиница, туда приходили различные гости, а такое общество было уже не во вкусе скромной бабушки.
105
Три краля (короля) - день трех волхвов - Богоявление, Крещение Господне (6 января), верующие пишут у входа в свои дома начальные буквы имен волхвов, верят, что эти буквы отгоняют злые силы от дома.
108
Святая мученица Дорофея жила в Кесарии Каппадокийской и пострадала при императоре Диоклетиане в 288 или 300 году.