Оглядевшись вокруг, они увидали над собою на самом возвышенном месте Викторку, прислонившуюся к дереву. Кудрявые волосы, отсыревшие от росы, висели вокруг ее лица; платье было в беспорядке; горло обнажено; черные одичалые глаза пристально смотрели на солнце; в руке она держала уже расцветшую буковицу. Она, кажется, не заметила бабушки.
— Где опять была эта бедняжка? — проговорила с состраданием бабушка.
— Ах, где это она отыскала буковицу! — заметила Барунка.
— Где-нибудь в лесу, ведь она там обшарит все углы.
— Я у нее попрошу! — сказала девочка и побежала на косогор. Викторка очнулась и хотела бежать, но когда Барунка закричала ей: «Прошу тебя, Викторка, подари мне свой цветок!», то она остановилась и потупившись подала ей буковицу, потом ухмыльнулась и стрелой понеслась вниз по косогору. Барунка воротилась к бабушке.
— Она уже давно не приходила за пищей, — заметила бабушка.
— Вчера, как вы были в церкви, она была у нас, и маменька дала ей каравашек хлеба и иудашек, — отвечала Барунка.
— Теперь летом будет бедняжке опять получше! Бог ведает, она точно ничего не чувствует: целую зиму ходит в легком платье и босая; всегда на снегу остаются от ног ее кровавые следы, а ей как будто и нуждушки нет. С каким бы удовольствием охотничиха кормила ее каждый день чем-нибудь теплым, но она не берет ничего кроме куска хлеба. Несчастное создание!
— Ей верно не холодно в ее пещерке, бабушка, а то бы она давно пришла к кому-нибудь. Ведь мы ее много раз просили, чтоб она осталась у нас.
— Охотник говорит, что в таких подземных ямах тепло зимой, а так как Викторка никогда не бывает в топленой комнате, то она и не чувствует так сильно холод как мы. Так уже Бог устроил! Он посылает детям ангелов-хранителей, чтоб они их охраняли от всякого зла, а Викторка ведь также бедное дитя! — говорила бабушка, входя в дом.
Прежде, бывало, в полдень и в вечерни, раздавался звон с высокой колокольни над часовнею на Жерновском холме, а в этот день дети выбежали с трещотками в сад и до того трещали, что спугнули всех воробьев с крыши. После обеда бабушка пошла с детьми в городок к плащанице, зайдя по дороге за пани-мамой и Манчинкой. Но пани-мама ввела сначала бабушку в кладовую и показала ей целую соломенную чашку красных яиц для колядников, целый ряд куличей и жирного барашка. Детям она дала по пирожку, но бабушке не предложила, зная, что старушка ничего не ест от великого четверга до воскресенья. Сама мельничиха тоже постилась в великую пятницу, но такой строгий пост, как бабушка, она по словам ее не могла выдержать.
— Каждый делает по-своему, милая пани-мама. Я думаю, если должен быть пост, так пусть и будет пост, — говорила бабушка. Потом, посмотрев на искусство пани-мамы и похвалив кое-что она прибавляла: — А мы завтра примемся за печенье, уже все приготовлено, а сегодняшний день да будет посвящен молитве!
Такое обыкновение было у Прошковых, потому что слова бабушки ведь что-нибудь да значили.
Зато в великую субботу, с самого раннего утра, в Старом Белидле было как на Пражском мосту: в комнате, в кухне, на дворе, у печки, — везде были работающие руки, и к кому из женщин ни обращались дети со своими требованиями, каждая жаловалась, что у нее голова идет кругом. И у Барунки было работы столько, что она забывала то то, то другое. Зато под вечер в доме все было уже в порядке, и бабушка с Барункой и дочерью пошли на «воскресение». Когда в озаренном храме, наполненном набожными молельщиками, раздалось из всех уст «Христос воскрес... Аллилуйя!», то Барункою овладело сильное чувство, грудь ее высоко поднималась, ей хотелось выйти вон, на простор, чтобы дать свободу неизъяснимо радостному чувству, охватившему ее душу. Целый вечер было ей необыкновенно хорошо, и когда бабушка пожелала ей доброй ночи, она обняла ее и принялась плакать.
— Что с тобой? О чем ты плачешь? — спросила ее бабушка.
— Ничего, бабушка, мне весело и хочется плакать, — отвечала девочка.
Старушка нагнулась, поцеловала в лоб внучку и погладила ее по щеке, не говоря ни слова. Она знала свою Барунку.
В Светлое Воскресенье бабушка взяла в церковь для освящения кулич, вино и яйца. Принеся все из церкви, она разрезала кулич на куски, и каждый из домашних получал по куску кулича, яйцо и немножко вина. И птица, и скот получили свою порцию, как и в Рождество, чтобы привязаны были к дому и приносили пользу, как говорила бабушка. Понедельник был тяжелым днем для прекрасного пола — день вербы и коледы[113]. Едва успели Прошковы встать и одеться, как за дверями уже послышались голоса: «Я малый коледничек» и т. д., и вдруг кто-то застучал в дверь. Бетка пошла отпирать; но отпирала осторожно: ведь это могли быть парни, а было известно, что из знакомых никто не пропускал случая похлестать вербой. Это был пан-отец, самый ранний гость. Он вошел с видом святоши, пожелал счастливо и весело провести праздник, а между тем держал наготове спрятанный под сюртуком вербовый хлыстик. Вдруг ухмыльнувшись он вытащил его и начал стегать всех женщин. Всем досталось: и хозяйке, и Адельке, и бабушке по платью, «чтобы блохи не кусали», приговаривал, ухмыляясь, пан-отец. Также как и другие коледники, пан-отец получил яйцо и яблоко.
— Что, мальчуганы, каково колядовали? — спросил пан-отец мальчиков.
— Хороши ваши мальчуганы! То уж их не поднимешь с постели, а сегодня только что я встала, они уж прибежали в комнату, чтобы побить меня вербой, — жаловалась Барунка, а пан-отец с мальчиками смеялись над нею. Пришел в долину и охотник побить вербой, и Мила и Томеш, словом, целый день не было покоя, и девочки, завидев мужчин, закрывали фартуком свои голые плечики.
XIII
Весна быстро приближалась. Народ уже работал в полях, на косогоре грелись ящерицы и змеи, которых очень пугались дети, приходя на вершину к замку искать фиалок и ландышей; но бабушка уверяла, что им нечего бояться, что до Св. Георгия ни одна гадина не ядовита, и их можно брать в руки, «но когда уже солнце высоко, тогда в них есть яд», прибавляла она. На лугу за плотиной распускались желтоголовики и ранункули[114], на косогоре синелась печенковая трава и блестела золотистая буковица. Дети собирали молодые листочки для супа, приносили молодую крапиву гусяткам, и бабушка, приходя в хлев, обещала Пестравке отпустить ее скоро в стадо. Деревья быстро одевались листьями, толкушки[115] весело реяли в воздухе, жаворонок уносился высоко от земли, и дети слышали его пение, но редко видали самого певца; слушали они и кукушку и кричали: «Кукушка! Скажи нам, долго ли мы проживем?» Иногда она куковала, а иногда Аделька сердилась на нее за то, что она нарочно не хочет куковать. Мальчики учили Адельку делать дудочки из вербы; если же ее дудочка не хотела пищать, то они обвиняли Адельку в том, что она дурно приговаривает, делая дудочку.
— Вы, девочки, не умеете и дудочки-то сделать, — подсмеивался Ян.
— Это не наше дело, и ты вот не сделаешь такой шляпки, — говорила Барунка, показывая брату шляпку из ольховых листочков, сколотую иглами и украшенную маргаритками.
— Экое искусство! — сказал мальчик, качая головой.
— Не для меня, а для тебя, — отвечала, смеясь Барунка, приготовляясь делать платье и самую куклу из сердцевины бузины. Ян положил прутик на колени и сказал Адельке:
— Теперь слушай и смотри как я стану делать, — и начиная стучать по палочке, он приговаривал: «Отбивайся дудочка; не будешь отбиваться, буду на тебя князю-пану жаловаться, и он ударит тебя так, что ты улетишь к Золотому Жбану. Хуш, хуш, хуш! Воткну в тебя нож, воткну раз — вырву у тебя сердце, воткну в другой — запоешь как пташка!» И дудочка была готова, и пищала отлично. Но Вилим заметил, что она далеко не так хорошо пищит как пастуший рожок у Вацлава. Ему надоело делать дудочки, он устроил себе из прутьев тележку, запрягся в нее и начал бегать по лугу, а за ним побежали собаки. Отдавая сестре сделанную куклу, Барунка сказала ей:
— На, вот! Да учись сама их делать. Кто с тобой будет играть, когда мы начнем ходить в школу? Ведь ты останешься одна.
115
Толкун, толкунчик - мошка, которая в больших группах, столбом как бы толчется на одном месте в воздухе.