...В то утро она вот так именно и проснулась – с легким и светлым ощущением будто вовсе не прожитой жизни. На дворе была уже зима. Не рассвело, на черное оконное стекло налетали и прилипали к нему крупные снежинки. Светилось несколько окон в пятиэтажном доме напротив. На высокой кровати громко храпел Шура. Этот храп привел сразу все в соответствие – вернулись к бабушке ее годы, вернулся вчерашний странный день, последствия которого бабушка предугадать не могла, но который опять внес в душу ушедшую было тревогу.
Тревога, которая поселилась в ней после давешнего разговора е внуком, постепенно отступила, потому что до вчерашнего дня все оставалось и было как прежде. Бабушка занималась хозяйством, Сережа бегал в институт и пропадал там допоздна. Шура днем, до обеда, сидел дома, чинил старый радиоприемник, они его с Сережей когда-то вместе собрали, или что-то строчил на листках бумаги, или после завтрака опять заваливался спать; а после обеда он обычно уходил; куда уходил, бабушка не спрашивала, и без того знала – к Тоське, и возвращался обычно за полночь, бабушка не всегда и слышала, когда он заявлялся.
Он по-прежнему давал деньги на хозяйство, только поскупее, чем прежде, и иногда даже оговаривал:
– Прорва у тебя какая-то денег уходит.
– Какая ж прорва? – простодушно удивлялась бабушка. – Ты мне когда в последний раз десятку дал? Ничего лишнего я себе не позволяю, сам знаешь.
Шура давал меньше, чем требовалось по бабушкиным расчетам, бабушка брала вместо ожидаемой пятерки трешку, но отмечала все же:
– Мало чего-то даешь.
– Да уж укладывайся.
Что могла бабушка на это сказать? Ничего, конечно. Когда приходил перевод от Коли и приносили пенсию – докладывала экономно свои деньги, а при покупках старалась выгадать, подешевле купить.
Странный вчерашний день начался с того, что Шура ушел из дома не после обеда, как обычно, а с утра и среди дня вернулся – с большими бумажными свертками, перевязанными бечевкой.
Он долго шуршал в прихожей бумагой, а бабушка, поначалу нисколько не заинтересовавшись, чего он там возится, жарила на кухне котлеты, досадуя слегка, что обед у нее еще не совсем готов. И говорила Шуре свое.
– Завтра Наденьке три месяца, – говорила она. – Может, на кладбище вместе съездим?
Сколько раз она его о том же просила – не допросилась. Оградку поставили – да криво. И снега нынче много. Вдвоем они куда быстрей управились бы его откинуть. Но Шура все отговаривался – то холодно, то ему неможется, то еще чего-нибудь придумает. А то просто ворчал в ответ:
– Чего там делать, на кладбище? Пока до ворот обратно дойдем, снега опять навалит. Весной приведем в порядок.
Может, Шура и прав, только диковинно бабушке: трех месяцев не прошло, как жену похоронил, а уж ему все равно, в каком виде ее могилка. Бабушка удивлялась, но не осуждала, сама находила зятю оправдание: не в том любовь и память, чтоб непременно ходить на кладбище.
На этот раз он вовсе ей не ответил, а продолжал возиться с бумагой.
– Чего это ты принес? – спросила наконец бабушка.
– Сейчас увидишь, – откликнулся зять, и голос его был не тусклый, как обычно, а даже вроде бы веселый, радостный. – Обновы себе купил.
Он прошел мимо кухни в комнату, а бабушка не поверила своим ушам:
– Какие еще обновы?
Чтобы Шура когда, в магазин пошел купить себе чего-либо? Такого бабушка за всю жизнь не припомнит. Как вышел в отставку, так и ходил – в бриджах и сапогах, в кителе без погон. Пальто и того долго не было. Коля как-то ему свое подарил, сказал, что не дело невоенному человеку ходить в шинели, да еще такой старой. Бабушка пальто укоротила, расставила в боках, с тех пор Шура его и носит, новое никак не справят, потому что для этого надо идти в магазин или в ателье, а где уж ему собраться.
– Какие такие обновы? – еще раз спросила бабушка, прошаркав в своих войлочных туфлях в комнату. И обомлела: на диване лежал синий бостоновый костюм, рубашка, галстук, а из картонной коробки Шура достал ботинки. Желтые, на кожаной подошве.
– Вот это да, – сказала бабушка. – Прямо жених.
– А чем не жених? – Шура улыбался, открыв желтые, прокуренные зубы.
– Ну, давай примеряй, погляжу. Век тебя в белой ру-башке не видела.
– Теперь увидишь.
Он ушел в маленькую комнату переодеться, бабушка, сидя на диване, сложив на коленях руки, ждала, как в театре, его появления.