Парень ее обругал, а она тут же вспомнила, за что ей надо выбивать чеки. Удачно попала в магазин. Печенку купила, Сережа любит. А Шура в рот не берет, для него купила трескового филе. И на суп досталась хорошая косточка.
С полной сумкой бабушка побрела назад. У дома повстречала соседку Нюру, парикмахершу. Модница эта Нюра. Бабушка, бывало, когда Наденька еще здорова была, глядела на Нюрины наряды и все мечтала: Наденьке бы такое платье. Или кофточку. Да ведь не все могут угнаться за модой. И денег на нее пропасть нужна.
– Здравствуйте, Катерина Ивановна, – поздоровалась Нюра. – Я вчера заходила, а никто мне не открыл.
– Должно, в булочную выходила. Полчаса только меня и не было.
– Я слыхала, Александр Зосимович жениться собрался?
Вот, пожалуйста: вся улица уже знает.
– Откуда слыхала?
– Люди говорят.
Бабушка хотела с Нюрой поделиться – своими мыслями, растерянностью, но вместо этого сказала с достоинством:
– Мужчина самостоятельный, крепкий, чего же ему не жениться?
Однако у Нюры на этот счет, видно, была другая точка зрения, она не согласилась:
– Так он старый совсем.
– Ты – молодая, он тебе стариком и кажется. Вовсе он еще не старый.
– А вы-то теперь куда? – пропустив бабушкино объяснение мимо ушей, с сочувствием спросила Нюра.
Об этом бабушка как-то не подумала.
– Как куда? Где была, там и буду.
Нюра почему-то на эти слова мотнула головой, а бабушка пошагала дальше, довольная разговором: и чего люди лезут куда их не спрашивают?.. Дала она это Нюре понять. Хорошая женщина, добрая, а вот тоже – неделикатная.
Шура уже проснулся, расхаживал в бриджах и нижней рубахе по квартире.
– Куда это тебя с утра пораньше понесло?
– «Куда, куда...» На кудыкину гору. В магазин ходила, обедать небось запросишь, пока молодая жена не кормит.
– Ага, – сказал Шура. – Слыхала уже, значит.
– Вся улица знает, одна я не в курсе, оказывается.
– Ну, тем лучше, что знаешь, – сказал Шура и заметно повеселел. – Меньше у нас с тобой разговоров.
– А чего ж тут разговаривать? – сказала бабушка и прошла в кухню. Поставила сумку на пол и, как была, одетая, только платок расслабила, села на табуретку. Внутри у нее все как-то мелко и неприятно дрожало – казалось, каждая жилка пришла в движение, движутся они все вразброд, болезненно затрагивая как бы вдруг обнажившиеся нервы. Бабушка приложила руку к левой стороне груди, прижала покрепче, чтобы унять эту дрожь и несильную, но мучительную боль, потому что ей показалось, что от нее туманится голова и сейчас уйдет сознание. Но то ли рука помогла, то ли кончился приступ – боль отступила, осталось лишь легкое дрожание около сердца и щей.
– Что ж быстро так? Или невтерпеж? Шура с живостью откликнулся:
– А чего ждать? Жизнь, ведь она – быстротечная.
– Когда ж свадьбу играть будешь? В эту субботу аль до следующей дотерпишь?
– Ладно, не ехидничай, – сказал Шура. Он некоторое время помолчал. Ходил по комнате – походка у него тяжелая, все в буфете так и звенит при каждом шаге. Остановился на пороге кухни. – Ты чего одетая сидишь?
– Замерзла чегой-то. Никак не согреюсь, – сказала бабушка, но поднялась, стала стаскивать с себя пальто.
– Ты Коле напиши, – сказал Шура.
– Чего писать? Что женишься? Сам можешь про такую новость сообщить. Я ему на той неделе письмо послала.
– Не про то, что женюсь. – Он замялся. – А что ты к ним жить едешь. В Ленинград.
– Это то есть как? – не поняла бабушка.
– То есть – так. Чего не понимаешь? Дочка твоя умерла, я женюсь... Между двух тещ будешь тощ, так говорят?
– Моя дочка двадцать пять лет тебе жена была, – с обидой напомнила бабушка. – А меня что ж, на улицу?
– Чего ерунду порешь? – огрызнулся Шура. Бабушка видела, нервничает он, оттого злится. – Сын – это тебе улица?