– Да не хочу я есть, – сказал Сережа. – Что ты меня все пичкаешь.
– Нельзя же на голодный желудок, – сказала бабушка, которая не привыкла обижаться на тон, каким с ней обычно разговаривали в доме: и внук, и зять, и даже, царство ей небесное, Наденька; бабушка и не замечала ничего особенного в этом тоне, как еще с ней, старой, разговаривать?..
Бабушка сознавала себя человеком зависимым и перед всеми в долгу. У зятя пенсия хоть и порядочная, не простой он был офицер – подполковник, но и семья получилась немаленькая, как ни говори, а бабушка – лишний рот. И никто не попрекает куском хлеба, разрешают быть в доме хозяйкой – и закупает она все, и стряпает, и стирает, белья в доме постоянно в обрез, в прачечной только порвут, бабушка прачечной не доверяла, стирала сама... И возил ее зять повсюду за собой, ведь сколько они изъездили разных мест, пока не обосновались здесь, в этом городе, и не получили вот эту квартиру, с ванной и уборной, а раньше приходилось по-всякому жить – воду таскать из колодца или колонки, в уборную по холоду и морозу бегать, помои вынести. Бабушка, правда, получала небольшую пенсию за старшего, погибшего на войне сына, и ленинградский сын, младший из детей, каждый месяц присылает перевод, – бабушка отдавала свои деньги в общий котел, но все равно считала, что недостаточно, что, наверно, она больше проедает, и одевают ее еще. Впрочем, переходило ей в основном Наденькино, то, что дочке уже не годилось или пришло в ветхость, но бывало, что и новое покупали: то валенки, то ботинки. Бабушка помнила каждую вещь, которую для нее покупали, и старалась дочке и зятю во всем угодить – тратятся ведь на нее, не жалеют.
Все же, когда Наденька работала, бабушка чувствовала себя повольготней, так когда это было?.. Пятнадцать лет на Шурину пенсию живут.
Он вышел в отставку вскоре после войны, по болезни; хотел устроиться на работу, да не сумел: в армии-то служил начальником, а гражданского диплома не было, без диплома начальником не брали, а простым работать не хотел. Стал дома сидеть. Наденька на работу, а он – к своей сестре, Антонине Зосимовне. Там постоянно пьянки, гулянки – что сама Антонина Зосимовна, что ее муженек без вина и дня не проживут, – Шура чуть не каждый вечер заявлялся домой под хмелем. Сестра не скрывала особенно, что считает его брак с Наденькой неудачным, и, хоть к тому времени уже родился Сережа, хотела брата снова женить, искала ему женщину пофорсистей, что ли. Наденька была обыкновенная, не модница, она и губы никогда почти не красила, и платья только покупные. Долго ли у такой мужа отбить? Обеспеченного и собой видного?.. Вот и пришлось Наденьке бросить работу, дома сидеть. Сын Коля и его жена не одобрили тогда ее поступка, письма слали: напрасно, мол; Наденька так поступает, у нее профессия хорошая, что за радость сидеть дома, тем более что хозяйничать и за Сережей приглядеть есть кому... Все верно, а главного им издалека, из Ленинграда, не видно. Шура и тогда не сразу смирился, все норовил удрать к сестрице, сколько бабушка с Наденькой перенервничали, но там уж и Сережа подрос, и как-то незаметно Шура стал домоседом – никак его за дверь не вытолкаешь, подышать свежим воздухом. Наденька работу потеряла, зато семью сохранила. Отбила от сестры, от Тоськи.
Тоську бабушка очень сильно не любила, а это редко с ней случалось – не любить кого-нибудь, бабушке все люди были хороши. Но с Антониной Зосимовной с самого начала отношения не сложились.
Они – Шура, Наденька, Сережа и бабушка – приехали в этот город в пятьдесят втором, нигде хорошо не смогли устроиться. Антонина Зосимовна их и зазвала. Но и тут сразу жилья им не дали, а получил Шура разрешение отстроить под квартиру бывший кирпичный гараж; пока его строили, квартировали они у Тоси с мужем, – конечно, такая орава, но бабушка старалась все держать в чистоте, а готовить и стирать, когда Тоси не было дома, но та все равно без конца придиралась, подчеркивала, что бабушка простая, деревенская, а она, Антонина Зосимовна, – городская, и дом у нее городской и привычки тоже.
«Деревенская-то я деревенская, – рассуждала про себя бабушка, нарезая капусту для щей или наглаживая Шурину рубашку, – да не совсем я простая. Я ведь до замужества в школе учительницей была». Бабушка и в магазине, если ее считали за темную, деревенскую, хотели обмануть, что-то негодное подсунуть, всегда с достоинством продавщице объяс нит: пусть, мол, не думает, что такая уж она темнота деревенская, она в своем селе школьной учительницей пять лет проработала и в Ленинграде жила, не то что теперь, в провинции. Устыдит этак девчонку, та ей сразу заменит плохое на хорошее, и бабушка идет из магазина довольная, придет, Шуре и Наденьке расскажет, как она не дала себя обмануть, за темноту деревенскую посчитать.