Бабушка остается с Марусей. Они прибирают на кухне, моют посуду, переходят в комнату, где на кровать свалены постели с пола и раскладушек, стулья сдвинуты как попало, на полу намусорено. Наведя порядок, принимаются за На-денькины вещи. Бабушка достает из шкафа новое зимнее пальто, суконное, с цигейковым воротником.
– Весной только справили, не успела Наденька в нем походить, – говорит бабушка. – Я с ней раз пять в ателье ходила, пока заказывали да мерили... А воротник – с ног сбились, искавши. Нету мехов в магазинах, и все тут. Надоумили меня две шапки купить – гляди, какой воротник получился... И не надела ни разу, Наденька-то... Что теперь с ним делать? Может, Вере отдать, ей оно впору должно быть?..
Самые два лучшие Наденькины платья бабушка решает послать с Колей невестке Ларисе:
– Гляди, шерсть какая. По одиннадцати рублей, чай, платили: Ларочка-то повыше будет, да тут запас большой.
Потом бабушка с Марусей садятся рассматривать фотографии:
– Когда из Ленинграда эвакуировались, почти всё там бросили, все там пропало, – рассказывает бабушка, – а фотографии вывезли, Наденька настояла... Вот она в школе с подружками, – показывает бабушка поблекший снимок, – тридцать третий год... или тридцать второй? Не скажу тебе точно. А это она у Зимнего дворца. Тут, гляди, – Петя, Коля и Наденька. Перед самой войной, в Павловск ездили... А это – Андрюша, за Наденькой ухаживал. Жениться на ней хотел. Года три к нам ходил. У него отец был какой-то начальник, партиец, за революцию в тюрьме сидел. Сильно Андрюша любил Наденьку, и она его тоже. Отказала. Мы с Федей внушили: как же ты за такого человека замуж пойдешь? А как узнает, кто мы такие?.. Послушалась. Она послушная у нас была, знаешь ведь. У нас все дети послушные. Сереженька не такой, он – дерзкий... Потом Андрей тоже на фронт ушел, сперва писал, а позже потеряли его след...
После старых, ленинградских снимков идут более поздние: Наденька и Шура, Сережа – маленький, больше, еще больше. А из-под самого низа бабушка извлекает дореволюционную фотографию: толстый картон, справа внизу тисненное золотом имя фотографа, то ли Сафонов, то ли Сазонов. На карточке молодая женщина с высокой, гнездом, прической, в длинном, по моде того времени, платье, с медальоном на груди, а рядом богатырского сложения мужчина в парадном сюртуке, пышноусый красавец.
– Это мы с Федей в Москву после свадьбы ездили, – объясняет бабушка сестре, хотя Маруся не в первый раз видит эту фотографию. Так, может, забыла? – Мы когда в Москву в девятьсот двенадцатом году приехали... – пускается бабушка в воспоминания, но тут сестра спохватывается, что в доме нет хлеба, а магазины скоро закроются, не с чем будет обедать.
Маруся на десять лет моложе бабушки, она еще совсем крепкая да быстрая, у них в роду все такие – неленивые, подвижные, оттого, наверно, и живут долго, думает бабушка, наблюдая, как Маруся повязывает на голову платок, надевает пальто, берет авоську – минуты не прошло, уже ее нет. Бабушка снова берется за шкатулку с фотографиями, разглядывает каждую, и вся ее жизнь, трудная и длинная, проходит перед ней, как в кино. Маруся возвращается не скоро:
– Что это у вас поближе булочной не откроют? Вон куда бегать приходится. И очередь в кассу на полчаса.
Эк, прыткая какая. И булочную ей поближе открой, и еще чтоб без очередей. Но она такая, Маруся. Самостоятельная. В глазах бабушки особенно завидное свойство, которым сама ни в какой степени не обладает.
Разве сравнишь, как обе жизнь прожили?.. Маруся похоронила мужа три года назад, всегда у нее была опора, от детей не зависела. Бабушка на своих детей не в обиде, не за что, а все же – иное дело, когда сам себе хозяин. С самого Ленинграда бабушка уже нигде никогда не работала – то катались по белу свету, то Сереженька родился, надо было нянчить. А Маруся и по сию пору работает. В больнице, медсестрой. У нее есть даже медаль – наградили. Как называется медаль, бабушка сказать не может, но знает, что за хороший труд. Бабушка тоже всю жизнь спины не разгибала, но за этот труд медалей не дают, а спасибо либо скажут, либо нет.
Но и это не главное, что сделало разными сестер.
У Маруси никогда ни перед кем не было никакой вины, не звалась она, как бабушка, «чуждым элементом», и детей ее не обижали. Дело, конечно, давнее, почти уж и забылось, а все же след оставило. Да могло ли не оставить?.. Как однажды применилась бабушка к положению неравной в правах с другими, не рассуждала много, так и привыкла, когда и не нужно стало. Если оглянуться назад, то даже получится, что ее умение подладиться к обстоятельствам помогло ей проще и легче переносить разные невзгоды. Федя от своей бесправности страдал, мучился, а какой толк?..