Он облизнул губы и откликнулся охотно:
— Моя. Скажи спасибо, что твои шмотки не унесли совсем. В залог.
— В какой залог?
— Потому что ты их повесил на чужой крючок.
— Я не знал, что крючки тут персональные.
— Потому и помиловали, что не знал. А за вешалку надо платить. На первый раз с тебя полбакса. В рублях, по нынешнему курсу.
Я быстро прикинул: полдоллара — это не так уж много. В пересчете это сейчас чуть больше, чем два трамвайных билета… Но с какой стати? Я сказал:
— Мальчик, ты ушиб головку, когда лазил на сосну, да?
Вальдштейн в ответ сощурился. Сунул в широкие карманы кулаки. Подошел ближе. Опять облизал губы.
— Завтра не принесешь полбакса, послезавтра потребуют целый. Потом два. По счетчику. А через неделю сдерут шкуру.
— Надуй пузо, — посоветовал я. — А то штаны свалятся.
Он проговорил негромко, но увесисто:
— Сам-то не надувайся. Ты, наверно, думаешь: стоит тут такой нахал и берет меня на понт. А знаешь, кто с тобой будет говорить, если не заплатишь? — И печально так наклонил голову к плечу.
Я не знал. Но догадывался. Наслышан был про школьное рэкетирство. Даже в гимназии с меня пытались деньги выбить. Но там хоть процентов не требовали! Да и не разгуляешься с этим делом в гимназии-то. В ней каждый день дежурили два милиционера. А здесь…
Дело известное. Компания посылает вперед такого вот нахального шкета, а когда тот получает отпор, подваливают старшие: «Зачем обижаешь маленького?»
Видать, сомнения и страхи написались на моем лице. Вальдштейн довольно хмыкнул:
— Вот так. И не думай кому-нибудь вякать про это.
Что же такое делается? Мало мне было, что ли, «радостей» от Лыкунчика и его подручных? Здесь, значит, все по новой? С первого дня!
А может, врет эта глиста в камуфляже? Пудрит мозги новичку? Нет, не посмел бы… Но мне-то что делать? Завтра такая беспросветность начнется!
Я ощутил, что проваливаюсь в отчаяние, как в яму. И… будто кто-то завладел моей рукой. Стремительно отвел ее назад, бросил вперед. И ладонь моя вляпала Вальдштейну трескучую оплеуху.
Вальдштейн полетел с ног. Почему-то не назад, а вперед, мимо меня, к сосне. И лицом — о подножие ствола. Полежал секунды три и рывком сел. Из ноздри у него ползла красная гусеница. Он пальцем размазал ее по щеке. Меня чуть не стошнило. Но я сказал чужим голосом:
— Хочешь еще?
… — Стоп! — Неизвестно откуда возник Андрей Андреевич. — Что тут у вас? — На круглом лице его выступили твердые скулы.
Мы молчали.
— Я вас спрашиваю! Иволгин и Вальдштейн!
— Пусть он скажет, — я подбородком показал на Вальдштейна.
Тот, хныча, поднялся. Всхлипнул:
— Псих…
— Иволгин, почему ты его ударил?
— Пусть он объясняет… Вы знаете, с чем он ко мне пристал?
— Пошутить нельзя, да? — Вальдштейн поддернул на плече ремень сумки и пошел прочь.
— Шуточки… — выдохнул я.
— Постой! — велел Вальдштейну Андрей Андреевич. Но тот, шмыгая носом, нырнул в гущу кленовой поросли.
— Иволгин, дашь объяснение здесь? Или пойдем в учительскую?
— Никуда я не пойду! Хоть волоком тащите! — Дрожь у меня не проходила, но и злости прибавилось. И от всего этого я откровенно хамил.
Физкультурник проговорил уже другим тоном:
— Днем ты показался мне более благородной личностью.
— Значит, первое впечатление обманчиво!
— Значит, обманчиво…
— Вы же не знаете, что он мне тут… наговорил…
— Но он только говорил. А ты — в кулаки! А весовые категории у вас явно разные.
— А я не взвешивался, когда он… Пускай не лезет! Рэкетир сопливый…
— Что? Вальдштейн — рэкетир? Силы небесные… Ладно, ступай. Но имей в виду, я не намерен скрывать этот инцидент от педагогической общественности…
— Ну и не скрывайте.
По дороге к дому я успокоился. День был такой солнечный, ласковый. И я подумал, что Вальдштейн, скорее всего, просто брал меня на пушку. Недаром же физкультурник засмеялся. И вряд ли станет Андрей Андреевич ябедничать завучу и классной про драку. Все-таки он мужчина…
Ну, а если и правда найдутся у Вальдштейна дружки и заступники… И если возьмет меня в оборот «педагогическая общественность»… Что же, значит, опять злая судьба. Придется воевать. Сейчас я почему-то не боялся. Может, потому, что сегодня впервые в жизни не струсил до конца и дал отпор этому нахалу.
Нет, героем я себя ни капельки не чувствовал. Велика ли заслуга огреть по уху такого хлюпика! Я не его победил, а себя. Впервые в жизни я не отступил, не начал боязливо раздумывать. Может, в глубине души помнились слова: