- Как за кого? За Матвея.
Матвей?! Нюрку как волной теплой накрыло ласковой. Матвей. Смотрит так серьезно на жизнь, отвечает рассудительно, держится солидно. Одна Нюрка знает, какой у него бывает беззащитный взгляд. Как у ребенка. Как будто спрашивает у нее совета. Точно она, Нюрка, может помочь его беде. Когда он такой, роднее человека для нее на всем белом свете нету.
А... вдруг... она это себе придумала? Ей показалось? Она ждет поймать этот взгляд, а он совсем обычно поведет глазами. Брови нахмурит. Или, наоборот, улыбнется снисходительно чужой грубой шутке. Как все.
И он чувствует то же самое? Раз посватался.
Нюрка стала избегать Матвея. Бредила, жила, как в полусне, а встретить боялась. Чтоб не разрушить чары.
«Это он? - погладила подруженьку-сосну по шершавой коре. - Это оно и есть? То самое, чего ждала душа. Матвей?» Нюрка голову задрала. До чего ж сосна высокая, верхушки не видно. И где-то там облака плывут. Вольные. У Нюрки голова закружилась. Побрела домой.
Через четыре месяца Матвей женился на Марусе. Первая свадьба в их Волчьей Балке. Собрались взрослые, набежали дети. Скромное угощение казалось царским.
«Шумел камыш, деревья гнулись, а ночка темная была, - затянул кто-то звонко, - одна возлюбленная пара всю ночь гуляла до утра».
«Молодая» засмущалась, спрятала лицо у Матвея на груди. Он обнял ее взрослым солидным жестом.
«Роспрягайтэ, хлопци, конэй та й лягайтэ спочивать...», - запел было дядя Мыкола. Однако голос у него пресекся. До раскулачивания держал он коней. И теперь убивался за ними больше, чем за всем остальным своим добром. Мужики постарались, чтоб не попал он в коногоны. Не рвал себе сердце при виде ослепших от подземной работы коняг горемычных. Пусть помнит своих славных лошадей.
Хохлы не дали оборваться песне, подхватили дружно: «А я пиду в сад зэлэный та й крыныченьку копать!».
У дядечки Степаныча оказался неожиданно красивый и густой голос: «Ой да не вечер, да не вечер, мне малым-мало спалось...»
Он так пел, что за душу брало.
«...Мне малым-мало спалось да во сне привиделось».
Нюрка, примостившаяся у выхода, заплакала, это же как будто про нее пелось. Встала и потихоньку вышла. Во дворе какой-то мужик смоктал цигарку. Так жадно только младенцы, оголодав, тянут материнские титьки да шахтеры, томившиеся целый день в забое без табака, самокрутки.
- Не горюй, Нюрка, будет и тебе князь, - утешил он.
«Нету есаула, как в песне, кто б растолковал мне горькую мою участь», - думала она по дороге домой, уходя подальше от веселья.
- Зря... - вздохнул вечером, глядя на зареванную Нюрку, отец, - Матвеев батька, говорят, червонцев царских зашил в пояс и привез. Бедствовать не будут.
Похоже на правду. У Нюрки дома ложки деревянные, самодельные. Да пара мисок на все про все. Матвеевы родители какой-никакой посудой обзавелись. Люди поговаривают, что и строиться скоро начнут по-настоящему.
А дядя Мыкола первым делом возвел конюшни. Мужики решили, что хохол умом тронулся: конюшни без лошадей. А польза вышла всем. И развлечение. Мыкола зазывал к себе кочующих мимо Волчьей Балки цыган. Они торговали по мелочи, меняли всячину. Цыганки гадали и пугали баб казенным домом и дальней дорогой. Можно подумать, мало казенного дома и дороги всем здешним выпало. А Мыкола тем временем пестовал цыганских коней, морды целовал и запахом ихним надышаться не мог.
Пришел мужик с Холодной Балки. Там построились уголовники, которым разрешили поселение.
- Цыгане у вас?
Можно подумать, ослеп. По юбкам же ступает, разложенным вокруг сидящих на земле гадалок.
- Проверка завтра. Пусть снимаются. А то и вам достанется, и их заберут.
Вот откуда уголовники наперед знают?
Цыгане засуетились.
Юрка-цыган, скрипя сапогами, подошел к Нюрке. Посмотрел в глаза, как в душу заглянул.
- Поехали со мной! - заговорил страстно. - Поехали! У вас как в клетке. Я тебе волю покажу. Степь за Волчьей Балкой громадная. Ковыль носит. Кони поскачут, нас унесут.
Глаза у него чернющие, где зрачки - не разберешь. Оттого они как омуты. Утонуть можно. И все забыть. Кудри темной шапкой. Нос чуток крючком, но это лица не портит. Придает только схожесть с какой-то гордой птицей. Орлом. Под правым глазом на смуглой щеке малюсенькая родинка. Ждет, чтоб ее расцеловали горячие губы.
- Поехали со мной. Мы сначала в Бессарабию. Там сытно. А потом дальше, куда глаза глядят, - он понял, что Нюрка колеблется, и сыпал доводами.
- Твои тут скажут, что похоронили тебя. А мы новый документ выправим. А?
Документ - это, конечно, враки, какие у цыган документы. Но, может, и правда? Упорхнуть вольной птицей. В неведомую Бессарабию. С Юркой. Утонуть в его глазах-омутах, миловаться его родинкой? Разве ее что держит?