Висит себе и висит фотография – память о дружной семье. Чудом, вернее, цыганской почтой попала карточка к ним в Волчью Балку. Вместе с известием, что двух старших братьев и сестру раскулачили вслед за Мыколой. С той разницей, что Тоню с Мыколой отправили на шахтные работы в Донбасс, а остальных услали прямиком в Сибирь. Наверняка, тоже не дали взять ни еды, ни одежды. А ведь тех забирали зимой. В самые лютые морозы повезли. С тех пор от них никакой весточки. Как в воду канули. Мыкола всякую надежду потерял, что живы. Себя корил за то, что лошадь сестре подарил на свадьбу. Вот не дал бы коняку, может, Дуняшку не тронули бы. Вернее, «не тронул бы». Раскулачивал-то всех родной брат Иван...
– Бог все видит, – сказала его изображению Тоня. – И воздает по заслугам!
Ее захлестнуло обидой. Да такой жгучей, словно произошло все вчера.
Забыть, примириться – не значит простить.
Тоня заплакала.
Спохватилась, что неудобно, Данила рядом, видит ее слезы. У цыган так не принято, у них свои порядки. И Мыкола их охотно соблюдает при цыганской родне. А Данила, оказывается, вышел. Она одна стоит у фотокарточки.
...Если бы Тоню за Мыколу не отдали, она бы самовольно за него пошла, без родительского благословения. Хорошо, не пришлось отцу перечить, Иван с ним быстро общий язык нашел и Тоню высватал. Мыколу отец считал скучным, одни лошади на уме, потому с ним никогда толком не разговаривал. А с Иваном и международную политику обсудил, и положение в стране. Иван, прощаясь, даже Тоню ухитрился подмаслить: заметил, что у Мыколы губа не дура, первую красавицу себе выбрал. Тоня зарделась от удовольствия. Тут же исчезла неловкость за то, что родители сватов даже не угостили как следует. Какое там застолье, когда в доме шаром покати.
Не в укор отцу сказать, но он был силен одни планы строить, дальше них дело не шло. Говорил, что мечтает дать детям образование. А Тоня успела закончить всего два класса церковно-приходской школы, еще при старом режиме. Отец лишь вздыхал, что времена тяжелые. Даже попыток не делал перебраться в город! Сидел, читал газеты с книгами. В деревне не проживешь без хозяйства, а у них только две яблони да огородик, в котором отец возиться не любил.
Мыкола был слеплен совсем из другого теста. Хваткий, ловкий. «Глаза боятся, а руки делают», – сам же над собой и подтрунивал.
Тоня его дом впервые увидела, когда свадьбу играли. В стороне от всех стоял, на отшибе, зато лошадям житье привольное.
– Хоромы отгрохал! – поразилась размерам дома Тоня.
– Готовился, расширился маленечко, детишки же пойдут, – расплылся в улыбке довольный ее замечанием Мыкола.
– Как же мне тут прибираться? – Тоня слегка испугалась, позору не оберется, если не справится.
– Дочек вперед нарожай, помощниц, – шутливо пожал плечами Мыкола. – Пойдем, лучше конюшни покажу.
Вместо того чтоб сесть за праздничный стол, они направились к лошадям.
Вот уж чем Мыкола гордился по-настоящему. И печалился о них сильно.
– Отбирают, – пожаловался, – без разницы, заплатил ты налог – не заплатил. Ничего слушать не желают. А какую породу извели! Видишь жеребят? Мне цыгане подсказали, где стрелецких достать. Оказались полукровками. Настоящих нигде нету. Ладно, Бог даст – восстановлю породу!
Тут их нашел слегка хмельной Иван. Загоготал:
– Ай да Мыколка, как он есть, в конюшнях прячется с молодой! А ну марш на свадьбу!
Вернулись. Гости пели. Мыкола подхватил свою любимую: «Роспрягайтэ, хлопци, конэй». Самая по нему песня. И бодрая, и про дивчину, и, главное, про коней. И про работу, когда другие уже отдыхают.
Как он умел работать! Все в его руках так и кипело. А вроде ж играючи делами занимался, с шуточками да прибауточками. Тоне очень хотелось быть под стать мужу. Старалась не отставать, но поспеть за ним было сложно. С непривычки с ног падала. Спасибо, бабушка Мыколина помогала, наставляла, подсказывала. Всегда нахваливала, даже если Тоня оплошает. Жалко, прожила бабуля всего полтора года после их свадьбы, до Дуниной не дотянула.
В последние свои дни начала заговариваться. Напугала Тоню: все просила погасить огонь. Какой-такой огонь? «Все огнем горит! Свой огонь погаси!»...
На улице громко рассмеялись дети. Тоня очнулась. Ой, Господи, гости приехали, а она в хате сидит. Тоня вышла, зажмурилась, так ярко светило весеннее солнце. Глаза открыла – цыгане разобрались и без нее. Затопили летнюю печку на улице и куховарили.
Дочка носилась наперегонки с цыганчатами, путалась у взрослых под ногами. Цыгане на шалости не ругаются. В детях души не чают. Мыкола такой же. Голоса не повысит, слова грубого не произнесет. Что с детьми, что со взрослыми. Пошутить может, это он любит, а плохо ни о ком не отзовется. Даже об Иване. О нем он вообще перестал упоминать. Вроде нету такого на белом свете. Ох, разбередит Мыколе душу известие.