– Мы стараемся, норму выполняем, – поднял на него глаза Степаныч, и попытался оправдаться:
– За коровами жены бы ходили.
Бодрый было потянулся за новым пирожком, но замер, глянул на молодого. Тот усмехался. Цыгане притихли, хотя не сильно понимали, что не так.
– Кто о чем, а вшивый о бане! Деревенские мы, сложно нам без скотины. Ничего, мы чаем запьем, – сгладил неловкость Мыкола. – Тоня, налей-ка чайку гостям!
– Тоня? Антонина? – переспросил бодрый. – Не тебе ли жена рубашки вышивать отдавала? Красиво вышло!
Цыгане расслабились и загомонили. Тоня расцвела от похвалы. Мыкола довольно улыбнулся.
Молодой опять посмотрел на Тоню. На этот раз не с мужским интересом, а с хозяйским:
– О! А мы тут в ячейке подарки к съезду ВЛКСМ организовываем. Проведем трудовые эстафеты. Но хорошо бы еще от жен шахтерских передать, скажем, вышитые портреты вождей мирового пролетариата!
– У меня ребенок, хозяйство, – пробормотала Тоня растерянно, – времени совсем нету.
– Ну как же так? На коров, говорят, время есть, – вроде как удивился молодой.
Она обманулась его тоном. Решила, что он не понимает, что за рукоделье она берется исключительно зимой ради подработка.
– Огород, почитай, на мне одной. Все семья с него кормится. Корова большим подспорьем была бы. А вышивкой некогда заниматься.
На впалых щеках молодого заиграл румянец. Он обвел насмешливым взглядом всех, но обратился к своему товарищу:
– Что я тебе говорил? Вот она, их классовая сознательность.
– Где же я матерьял возьму, нитки? – лепетала Тоня, не зная, как ему пояснить, что для замужней детной женщины без средств эта работа непосильная.
– Нету ниток? – настолько тихо да ласково спросил молодой, что Тоня поняла, сейчас он перейдет на крик.
И правда, он повысил голос:
– Как для народного общего дела, так нету ни ниток, ни времени! Исключительно о собственной выгоде думаете! А ведь не хлебом единым жив человек! – провозгласил победно.
Вмешался Мыкола. Громко, отчетливо, все услышали, произнес:
– Что ж это вы, партийный, а слова из Библии говорите?
– А? Что? Какие такие слова? Что ты врешь? – дернулся молодой.
– Точно, – подтвердил Степаныч. – Не хлебом единым жив человек, а всяким словом, исходящим из уст Божиих.
Молодой оглянулся на товарища, тот неуверенно пожал плечами.
– Это неважно, советская власть вложила новый правильный смысл в эти слова... – начал он, но уже не так прытко. По горлу у него заходили желваки.
– Конечно, неважно, – согласился Мыкола. – А нитки мы найдем. Вышьет Тоня все, что полагается, раз такое важное дело – съезд.
Гости пошли. Местный побежал отворять калитку.
Мыкола стоял, провожая, а Степаныч запел свою любимую:
Черный ворон, черный ворон,
Что ты вьешься надо мной?
Ты добычи не дождешься,
Черный ворон, я не твой!
Гости замерли у калитки. Явно прислушивались к песне. Смеркалось, лиц уже было не разглядеть. Что у них на уме? Ой, прикопаются, – испугалась Тоня, – как пить дать прикопаются, переиначат слова в старой казачьей песне. Им дай повод. А сидящим у костра не поздоровится.
Она притянула к себе и обняла дочку.
– Это что они поют? – послышалось от калитки.
– Что-то знакомое.
– Так это ж из кинофильма «Чапаев»!
– Точно! Напиши заявку, чтоб еще разок в клубе прокрутили!
Они наконец ушли. Донеслось еще: «Я тебе скажу, кино – величайшее из искусств!» – и все.
Мыкола вернулся к огню. Как только сел, дочка вырвались из Тониных рук и побежала к нему. «Расти ее, – подумала Тоня с нежностью, – расти, а она к батьке льнет». Она сама такая же была. Папина доча. Маминых забот не замечала, принимала их за должное, даже обижалась почем зря, что мама ее не выслушает лишний раз, не приголубит. А теперь она сама мама. И на нее собственная дочка дуется, что помощи от нее мамка ждет, понимания, поиграться не дает вволю. Эх, обнять бы сейчас свою родненькую мамочку, рассказать ей, как она ее любит. Внучку показать. Тоня представила, как мама внучке обрадуется. Слезы закапали из глаз.
Степаныч допел. Все сидели притихшие, грустные. Умеет Степаныч душу вынуть своим пением. Данилин сын глаз не сводил со Степаныча, пока тот пел. Даже рот открыл да так и остался. Мыкола первый встряхнулся, поддел мальчонку:
– Чего рта раззявил? Неужто так лучше слышно?
Все засмеялись. Заговорили. Зашумели. Цыгане подхватились на ночлег устраиваться. Степаныч засобирался к своей Гале – заждалась. Митяй встал, свистнул, ему откуда-то издалека ответили.
– Чисто все. – Он и Семчик откланивались.
Мыкола прощался с ними, оглянулся на смурную жену и заметил: