– Нету настроения, – буркнул Мыкола.
Не пошутил, не потрепал мальчонку по голове. К коням не заглянул!
Тоня постояла, посмотрела вслед понуро бредущему мужу и побежала догонять. Мыкола остановился.
– Мыколка, я тяжелая, – сообщила Тоня то, что еще вчера собиралась сказать, да новость про Ивана все перебила.
Он посмотрел на нее тем глупым недоумевающим взглядом, которым в обычной жизни мужья смотрят на жен при таком известии. Губы у него несмело поползли в улыбку. Тоня засмущалась. А он уже взял себя в руки. Прежний ее балагур Мыколка уже смеялся:
– Так вот оно что! А я все гадаю, чего ты за мной хвостиком весь день бегала. Как влюбилась. Нет, я не против, бегай-бегай. Но только вон оно в чем дело. Ребеночек, значит.
И, отвечая на ее страхи, как будто мысли ее читая, добавил уже серьезно, наморщив лоб:
– Я заначки не сделал, все в дело пускал. Но теперь начну собирать, негоже без заначки. Ты не бойся. Если со мной что – кузничку продашь. За нее много можно взять. Попроси Степаныча, он найдет покупателя хорошего. Или цыган, как приедут. И мельничка тебя прокормит. У людей заказы брать будешь. И в саду-огороде уже все родит. Это если со мной что...
Его слова рвали ей сердце.
– Не надо, чтоб с тобой что! Мыколка! Прости меня, глупую.
Он ее обнял и попросил тихо:
– И ты меня прости. И Ивана прости.
Ей все равно стало про Ивана, лишь бы Мыкола рядом был, лишь бы ничего с ним не случилось. И с детьми. Забыла про Ивана. Ради счастья своего с Мыколой, может и не сладкого, но все одно счастья, за которое Богу была благодарна.
– Делай, как знаешь, тебе виднее. Если Ивану надо помочь, то помогай.
У него глаза заискрились, чмокнул смачно ее в губы. И, помахивая кастрюлей, быстрым шагом пошел к Пятачку. Опаздывать никак нельзя.
Вернувшись с работы, он рассказал, что спросил разрешение на посылку. Объяснил, что родственник-коммунист при смерти, не стал уточнять, что родной брат. Удивились очень, покочевряжились, но разрешение выписали. Без права переписки, да ему это и ни к чему. Тоня молча кивнула, наслаждаясь покоем в душе. Дурные мысли оставили ее еще утром. Мыкола пошел в кузницу.
– Мама! – приковыляла в хату в слезах дочка.
Подвернула, оказывается, ножку, лодыжка на глазах распухла. Было б лето – Тоня привязала б лопух, а что сейчас делать – непонятно. И цыганки не подсказали ничего путного.
Заглянул Мыкола – дочка хнычет. Он съел кусочек хлеба с чесноком, смел крошки в большую свою ладонь.
– А что я покажу, – лукаво сказал ей. – Ну-ка, смотри в оконце.
Дочка прильнула носом к стеклышку. Мыкола вышел, стал возле окна и поднял руку. Замер. К нему слетелись воробьи. Покружили маленько, сначала один сел, потом другой, третий. Клевали с ладони.
Дочка изумленно распахнула глазенки. Забыла, что и где у нее болит. Еще бы! Воробушки – птахи дикие, пугливые, близко не подпускают. А тут такое чудо!
Мыкола поднес птичек вплотную к окошку, они не вспорхнули, продолжали клевать.
Тоня видела сквозь мутноватое стекло добродушную улыбку мужа.
Она наклонилась к дочкиной макушке и прошептала:
– Это твой папка! Никакая Божья тварь его не боится, все любят.
И совсем неслышно:
– Это мой Мыколка!
Эпилог
Шахтерам, тела которых не достали после зимнего завала, поставили общий памятник. На нем выбили имена погибших, но не всех, а только вольнонаемных. Ильинского и таких, как он, среди тех фамилий не значилось. Памятник до наших дней не уцелел. Бабе Сане ни пенсии, ни помощи не выделили. Люди ее не оставили.
Картинка для наколок Тоне не подошла. Тогда Митяй принес ей открытку с профилем Ленина, с которой рисовали ту картинку, и газету с портретом Сталина. Мыкола достал кусок светло-зеленого шелка. Лучше бы красного, но тут не до жиру, уж какой смог. Ткани и для одной вышивки не очень-то хватало, но Тоня исхитрилась сделать две. Она выполнила работу в виде дореволюционных подушек-думок для дивана. Подобрала нитки желтых цветов. Шелк пошел только на парадную лицевую сторону. Обе подушки с золотой бахромой по краям, как на знамени, уехали в Москву в подарок съезду от комсомольцев шахты. Себе Тоня вышила третью. Поскромнее, без дорогой бахромы и на простой ткани. Как Мыкола ни вышучивал Тоню за такой «оберег», подушка лежала в хате на видном месте, пережила войну, перекочевала в новый дом. Выбросила Тоня слегка потрепанного «Ильича» уже в конце спокойных 60-х.
Мыкола исправно слал Ивану продукты, какие мог собрать. Как брат воспринял его подношения – неизвестно. Жена братова через цыган сердечно благодарила Мыколу за заботу. Устно передавала, что здоровье Ивана поправилось, дети не заболели, однако письма писать боялась. Иван все-таки долго не протянул, умер перед самой войной от сердечного приступа. Дети разъехались учиться и пропали из вида. Скорее всего, они и не подозревали о существовании дяди Мыколы.