Иной раз эта картина кажется даже слишком благостной, почти раздражающей - как если бы время в «деревенских» рассказах остановилось, и на веки вечные в повествовании воцарился неподвижный и яркий золотой полдень, настоящий рай на земле. Тем драматичнее оказывается изгнание из этого рая: то, что мнилось незыблемым, оказывается эфемерным, хрупким и потому особенно прекрасным. По контрасту с «Братом» и «Нюркиным князем» из второй, «ссыльной» части сборника такие рассказы, как «Сваха», «Дурак» и «Няня» выглядят особенно светло и нежно - так кусочек неба кажется ярче, когда видишь его из одиночной камеры.
По-другому устроен новый мир, каторжный. Здесь старые герои больше не на своей земле, не в своем доме, и задача их - не только выжить в беспощадных шахтах, но и сохранить категории своего прежнего бытия - не разобщиться, не озлобиться, сохранить веру в Бога и знание, что мир все же добр к человеку, пусть иногда и кажется наоборот. Порой это напоминает попытку склеить зеркало из осколков - столь непоправимо рухнул старый порядок жизни, что попытки как-либо воссоздать его на новом месте выглядят абсурдно (и вместе с тем - очень по-человечески). Яркая сцена: ссыльным запрещено держать лошадей, но герой «Брата» Мыкола все равно строит конюшню - ничего, что она будет стоять пустой, нельзя предавать свою любовь к коням, она - часть его, часть утраченного уклада, составляющего стержень личности.
Не все герои столь последовательны в сопротивлении уничтожающей их силе истории, однако неспроста на первый план в «ссыльных» рассказах выдвинуты семья, сватовство, рождение детей, обустройство хозяйства. Все это - созидание, упорядочивание - и все, что было бы скучно в обычной бытописательской прозе, здесь, в экстремальной ситуации ссылки приобретает характер героический. В условиях шахтерского спецпоселения - голод, тяжелый труд - мало-мальски налаженный быт равноценен подвигу, а каждая новая семья, сложившаяся у каторжан, получается вопреки всеобщему разобщению. Героика скрыта, она прячется за спокойной интонацией повествования, и все же достаточно вспомнить, на каком фоне развиваются события рассказов второй части, чтобы понять, каких усилий стоило людям то малое, что мы в наше время не считаем чем-то особенным: дом, брак по любви, дети.
Это отсутствие надрыва, крика, характерного для художественных книг о заключенных, иной раз может сыграть с невнимательным читателем недобрую шутку. Столь мягко упомянуто в рассказах страшное, столь велика сила людей и вера в возможность пережить, устроиться, перебороть невыносимое, что сами условия ссылки не кажутся такими уж жестокими, как если бы деревню на самом деле не вырвали из почвы, а она сама приехала добывать для советской власти уголь - приехала со своим правильным миром, добрым Богом, любовью к людям и желанием устроить счастливую жизнь.
Это иллюзия, и осознание ее драматично. Тем ценнее исходящий от этой иллюзии свет, то незабвенное «деревенское» ощущение, что все будет хорошо, если соблюдаешь заповеди, помогаешь ближнему и трудишься в поте лица плечом к плечу с родными и близкими. Насколько неуместно оно в новом «каторжном» мире, среди уголовников с одной стороны и требовательно-беспощадной власти - с другой, настолько же оно в нем желанно и даже необходимо.
Люди попали под каток истории, но выжили - в отличие от государства, что требовало от них искупить несуществующую вину изнурительной работой, ведущей к смерти. Как никогда, здесь уместно сказать о том, что могло бы быть, но так и не стало. Ссыльные могли бы озлобиться, возненавидеть друг друга, мир - и провести жизнь в безответных вопросах: кто виноват, что так получилось, кто должен быть наказан, чтобы мы почувствовали себя легче, кто компенсирует нам потерянные годы и страдания, что мы вытерпели?
В конечном счете, «Бабушкины истории» - это рассказы о том самом страшном, чего, вопреки всему, не случилось; люди оказались в обстоятельствах, кричащих о несуществовании Бога - и все же жили так, словно Он продолжал существовать.