Этого было достаточно, чтобы пробудить во мне совестливость, которая путем воспитания вырабатывается у всякой более или менее одаренной собаки, когда ее не осыпают бранью и колотушками. Итак, я смолоду приобрел то чувство достоинства, без которого немыслимо истинное развитие ни у животных, ни у человека. Тот, кто повинуется из-под палки, никогда не научится управлять своими поступками.
Мне было полтора года, и я находился в расцвете молодости и красоты, когда хозяйка увезла меня в деревню, куда она со своей семьей переехала на постоянное жительство. Там был огромный парк, и я познал блаженство свободы. Когда я увидел сына старой дамы, то по их встрече и по тому, как он меня принял, догадался, что здесь он хозяин и я должен его слушаться. С первого же дня я стал бегать за ним с таким деловитым видом, что он почувствовал ко мне расположение, приласкал меня и положил спать в своем кабинете. Его жена не любила собак и охотно отделалась бы от меня, но я заслужил ее милость своей воздержанностью, скромностью и опрятностью. Меня могли оставить одного в комнате, где стояли самые вкусные блюда, и редко случалось, чтобы я что-нибудь лизнул. Помимо того, что я не был лакомкой и обжорой, я имел уважение к собственности. Со мной разговаривали, как с человеком. Мне было сказано: «Вот тебе тарелка, миска для воды, подушка и коврик». Я знал, что эти вещи мои, и попробовал бы кто-нибудь оспаривать их у меня! Зато и сам я никогда не покушался на чужое имущество.
У меня было еще одно качество, которое мои хозяева очень ценили. Я не ел всякой гадости, как это делают многие собаки, и никогда не кувыркался в грязи. Если мне случалось выкататься в угле или в земле и выпачкать свою белую шубку, то люди знали, что в этом нет ничего отталкивающего.
В заслугу мне ставилось еще одно качество: я никогда не лаял и не кусался. Лай – это угроза и оскорбление. Я отлично понимал, что должен был относиться вежливо к людям, которых мои хозяева радушно принимали у себя. Зато я не скупился на выражения радости, когда к нам приходил какой-нибудь старый знакомый. Мало того, я поджидал утром пробуждения любимых гостей, чтобы показать им дом и сад. Я любезно сопровождал их до тех пор, пока на смену мне не приходил кто-нибудь из хозяев. Во мне ценили это гостеприимство, которому меня никто не учил и до которого я дошел своим умом.
Когда в доме появились дети, то я чувствовал себя совершенно счастливым. После рождения первого ребенка всех немножко беспокоило, что я обнюхиваю его с любопытством. Я был еще порывистым и резким, и они боялись, чтобы я его не обижал и не ревновал. Тогда старая хозяйка взяла ребенка на руки и сказала: «Надо прочесть собачке наставление. Видишь, Фадэ, – обратилась она ко мне, – это маленькое существо – наше величайшее сокровище. Люби его, будь с ним ласков и заботься о нем. Ты понимаешь, Фадэ? Смотри же, люби нашего милого ребенка».
При этом она поцеловала его и прижала к сердцу.
Я понял и взглядом попросил позволения по-своему поцеловать это дорогое существо. Бабушка приблизила ко мне его ручонку и еще раз добавила: «Только осторожнее, Фадэ!»
Я лизнул ручонку. Ребенок мне очень понравился; я не удержался и лизнул еще его розовую щечку, но так осторожно, что он не испугался. Впоследствии я первый вызвал на его личике улыбку.
Через два года родился другой ребенок. Теперь у нас были две маленькие девочки. Старшая уже любила меня, и младшая тоже ко мне привязалась. Ей позволяли играть со мной на ковре. Родители побаивались моей необузданности, но бабушка оказывала мне доверие, которое я всеми силами старался оправдать. Только время от времени она мне напоминала: «Осторожно, Фадэ!»
Я вел себя безупречно. Никогда, даже в порыве буйного веселья, я не кусал девочкам ручонок и не разрывал им платьев, не лез лапами в лицо. А между тем в детстве они часто злоупотребляли моей добротой и даже мучили меня. Я видел, что они это делают по неразумению, и не сердился. Однажды они вздумали запрячь меня в свою тележку, чтобы покатать кукол. Я дал себя запрячь и возил тележку сколько им хотелось. Признаюсь, к этому меня отчасти побуждало тщеславие, потому что все прислуги восхищались моим послушанием.
«Это не собака, – говорили они, – а настоящая лошадь».
Весь день девочки называли меня белой лошадью, и, правду сказать, мне это очень льстило. Мое терпеливое и ласковое отношение к детям тем более ценилось, что я ни от кого другого не сносил обид. Как ни любил я своего хозяина, а однажды показал ему, что дорожу своим достоинством. Раз я поленился выйти и погрешил против чистоты. Он пригрозил мне хлыстом, но я возмутился и в предупреждение удара кинулся вперед, оскалив зубы. Мой хозяин был философом и не настаивал на наказании. Когда кто-то убеждал его, что он не должен был простить мне этого протеста, так как непокорную собаку необходимо хорошенько вздуть, он ответил: «Нет, я знаю Фадэ. Он в столкновениях смел и упрям и не уступил бы мне. Мне пришлось бы его убить, и тогда я сам был бы больше наказан». Итак, он меня простил, а я за это еще больше привязался к нему.