Контраст, с которым ежедневно сталкивалась Катя, был даже не столько во внешних различиях, дворовых и училищных, сколько в отсутствии у дворовых каких бы то ни было амбиций. Будущие медсестры, многие из которых также выросли не в самых обеспеченных и благополучных семьях, были любопытны до большого мира, а дворовые все поголовно, добровольно заперев себя в средневековье, шли по накатанной предками дорожке.
Катя чувствовала себя везде чужой, полезной только в моменте, ненужной самой себе.
Угрюмая задушевность дворовых, их скорые радости и печали, их лень, мелочность и узость взглядов отзывались в ней сосущей тоской.
Девок же из училища она побаивалась, будто ощущая отграничивавший ее от всех круг, мешавший шагнуть навстречу одной из ярких птичек, с кем хотелось по-настоящему сблизиться, ведь в это понятие —«сблизиться» – Катино пугливое подсознание вкладывало нечто большее, чем заумную болтовню и походы в театр.
Решение оставить плод было во многом эгоистичным.
Появление ребенка, принадлежавшего (как она полагала) ей одной по крайней мере в ближайшие восемнадцать лет, открывало дверцу в новый мир, где ее существование приобретало безусловную ценность.
Беременность протекала тяжело. Не только Катино тело, но и грубоватое, с отцовскими чертами лицо в первом же триместре приобрело непроходившую отечность, начались проблемы с желудком и зубами.
Когда живот уже было не скрыть под одеждой, дворовые кумушки всех возрастов начали заваливать ее вопросами и тут же давать непрошеные советы.
Мать с отцом, будто не самые приятные соседи по коммуналке, все так же ежевечерне толклись на кухне, смотрели ток-шоу, выкрикивая что-то телевизору, теперь уже втихаря, чтобы не злить беременную, пили водку и чуть меньше ругались.
Училище, которое Катя продолжала посещать до восьмого месяца беременности, стало для нее отдушиной. Погружаясь с головой в теорию и практику сестринского дела, несмотря на свое положение, она не только не уставала, но и напитывалась необходимой энергией, которую родное средневековье умудрялось высосать за какой-нибудь пятиминутный разговор.
С годами Катя приучилась относиться к себе и людям безоценочно.
Работа в гинекологическом отделении, куда повезло попасть на практику сразу по окончании училища, а после закрепиться на постоянной работе, требовала от нее ежеминутной собранности и быстроты реакций, эмоциональной отстраненности и умения взять на себя ответственность или вовремя перенаправить ее на старших по званию.
Средневековые все так же пили, сходились-расходились, бывало, умирали, не дотянув и до сорока, а представительницы таких же средневековых окраин, типажи которых Кате были знакомы до мельчайших жестов и интонаций голоса, иногда попадали к ней в отделение.
Звонкие птички из училища, после выпуска разлетевшиеся по медучреждениям города, с годами подрастеряли свои амбиции.
Самые успешные позже получили дипломы косметологов, более-менее удачно вышли замуж, а неприметная некогда толстуха Пилюгина, если верить соцсетям, заделалась модным инстаблогером.
Закончить вуз и стать врачом удалось только одной из выпуска; три сокурсницы, не ленившиеся учить иностранные языки, нашли по специальности работу в Европе.
Мечта Кати – выцепить свое чадо из средневековой трясины – приобретала реальные черты: ее незаметно подросший сын не прибился к дворовым и все свободное от учебы время проводил за компьютером или в школьной футбольной секции.
Впрочем, для молодой средневековой поросли это стало трендом – новое поколение все реже разменивалось на пустое уличное времяпрепровождение, общение перешло в чаты, а водку и сигареты многим заменил вернувшийся в моду спорт.
Но неумолимо набирало силу еще одно зло – дешевые синтетические наркотики, и допустить, чтобы это зло затронуло ее худющего, по-обезьяньи длиннорукого, с россыпью угрей на лице сына, Катя не могла.
Остановившись перед дверью в сестринскую, она настрочила в ватсапе коротенькое сообщение:
«Ты дома?»
Чтобы не пропустить ответ, включила на мобильном громкость.
В сестринской ожидаемо восседала за столом санитарка, которую за пристрастие к курению дешевых крепких сигарет, грубый голос и сердитый взгляд персонал клиники прозвал Блатной. В обход всех правил и с молчаливого согласия руководства эта похоронившая мужа и давно вырастившая сына женщина, жившая в области, частенько оставалась в клинике на ночь. Спала она в сестринской, на старом протертом диванчике. Дежурившие по ночам сестры обычно наскоро мылись в одной из пустовавших «коммерческих» палат; Блатная лишь чистила зубы здесь же, в сестринской.