На столе стоял новехонький электрический чайник – подарок от отделения Кате на день рождения – и две разномастных чашки. Блатная, словно заранее чувствуя, когда появится Катя, загодя заваривала в ее чашку спрессованные в пакете, красиво разрекламированные по телеку чайные опилки.
– Вот и стало ясно, кто хороший человек, а кто говно. Этот вирус всю сущность из людей вытащил, – ворчала санитарка, осторожно откусывая левой, пока еще зубастой частью своего рта от обломка шоколадной плитки.
Вполуха слушая, Катя, по обыкновению, молчала.
Она думала о сыне и об этой Нине.
Беспокойство за Борьку вызывало обычное раздражение, а мысли о Нине – теплой и гладкокожей, смотрящей сейчас свои наркозные сны, лишь усиливало его.
– Так-то вот, Катюша. Пацанов с ней вместе вырастили, с внучкой ее сидела, а она мне: «Стой на пороге! Мы соблюдаем карантин!». Перчатки по локоть и тряпка черная на пол-лица. Я ей говорю: «Ивановна, да в нашей в клинике ковидных нет!» – а она миксер мне сует и дверью перед носом хлоп!
Катя взяла из железной банки – подарка недавно выписавшейся пациентки – круглую песочную печеньку. Она привыкла есть на ходу.
Катя, конечно, догадалась, что Блатная жаловалась на соседку.
У Кати тоже была соседка. Ходила всегда без перчаток и маски, ей сам черт не брат.
– Не, моим миксером целый год пользовалась, чтобы торты свои на продажу делать, а как раскрутилась, сучка, и свой купила, даже спасибо не сказала!
Катина соседка ничего сложнее яичницы приготовить не могла.
Ей бы, поэтессе, в Париж, ей бы кататься в пролетке и, хохоча в ухо то одного, то другого толстосумного поклонника, пить на ласкающем ветерке шампанское. Ей бы в любовники промотавшегося картежника-графа, ей бы соболиное манто на плечики… А еще ложу в опере, рассвет на берегу Сены и поздний завтрак на круглом столике в хрустящей крахмалом простыней постели.
Катя вдруг вспомнила, что еще третьего дня обещала занести соседке Ируське халявных материных картошки и яблок.
– Че, как ремонт-то твой? – без интереса полюбопытствовала Блатная.
Сегодня целый день перед тем, как выехать в клинику и заступить на смену, Катя занималась разборкой коридора и своей комнаты – упаковывала вещи в коробки. Напоминание о предстоящем ремонте отозвалось нытьем в пояснице.
– Еще не приступили. Подготавливаю квартиру.
– Ты поаккуратней давай с этими молдаванами!
– Они белорусы. Дворники наши местные. Муж и жена.
– Все равно за ними глаз да глаз. Ценности из дома забери, когда они там шуровать начнут.
– У меня их нет. Ценностей.
– А что у тебя есть? На жопе шерсть? Редкая, но своя?
В ответ на грубую шутку Катя лишь вяло улыбнулась.
– Ладно… Пойду перекурю – и на боковую, – пробурчала Блатная и, взяв со стола магнитный ключик от лифта для сотрудников, пошоркала к двери.
– Давай, – перебирая в коробке печенье, машинально отозвалась Катя.
Возле двери стоял заранее заготовленный санитаркой пакет с алюминиевой миской и котлетами, недоеденными больными в обед. Зацепив пакет крючковатыми пальцами, санитарка вышла из сестринской.
Не успела Катя сунуть в рот вторую печеньку, как в кармашке ее форменной блузы раздался сердитый писк.
«Дома. Поел. Скоро ложусь».
«На тренировке был?»
«Да».
«Ок. На завтрак ешь йогурт. Он в холодильнике».
Жуя, Катя подошла к раковине, вымыла руки и тщательно вытерла вафельным полотенцем. Вернувшись к столу, достала из кармашка брюк Нинкин мобильный. Заняв на время удобный, со спинкой, санитаркин стул, набрала код-пароль.
Личную жизнь Кате заменяли безобидные влюбленности.
Пару раз в год судьба подкидывала ей в отделение подходящий объект, такую вот сложносочиненную, как эта Нина, натуру, не выношенную кухаркой из средневековья, но вылепленную по проекту умелого скульптора.
Она, как и все предыдущие объекты, несла в себе неуловимую, недоступную Кате загадку женской сущности.
В манере даже в порыве эмоций обращаться на «вы», в тоненьком дешевом обручальном колечке, в небрежно брошенной на стул дорогущей сумочке, в аромате волос, в очаровательной нахрапистости и тут же, следом – в наивности, с которой она назвала пароль от своего телефона, Катя считала интереснейшую своими противоречиями историю чужой жизни, к которой, без раздумий, взяла на себя право ненадолго стать сопричастной.
Блатная должна была вернуться не раньше, чем минут через пятнадцать.